Онелио Кардосо - Онелио Хорхе Кардосо - Избранные рассказы

— И вот, — внезапно продолжает Пабло, — я сочинил стихи, похожие на ролики, а ты пишешь рассказы, и они под стать тем экипажам, которыми забавлялся твой дед. Так и бывает.

Тут я понял, наконец понял, почему я внук своего деда, а не сын своего отца, понял, откуда металлический блеск в глазах Пабло — они как колесики на тех старых роликах, которые по-прежнему мчатся сквозь время и пространство.

1962.

Собрались однажды маленькие горные жители на совет и подумали, что пора им переселиться в такое место, где перестанут их наконец топтать тяжелые воловьи копыта, а человеческие ноги не будут прокладывать на земле голые тропинки.

Лучше всего, конечно, было бы отыскать высокую скалу, на которую не взобраться большим животным, или залитую солнцем широкую расщелину между камней и уж там построить себе дома.

На том и порешили.

Прилетела пчела, — а пчелы, как известно, летают далеко, — и сказала:

— Есть одна чудесная маленькая долинка, сплошь покрытая цветами, по которой, словно ниточки, бегут три прозрачных ручья.

— А от людей она близко? — спросила красивая черная муравьиха.

— Далеко, — отвечала пчела. — Так далеко, что оттуда, сверху, они похожи на блошек, прыгающих за стадами.

— Так отправимся же поскорее! — вскричали все.

И вот выросло счастливое селение маленьких горных жителей.

Потянулись цепочкой от подножия горы к расщелине, где стояло селение, трудолюбивые муравьи, неся себе еду. Радостно жужжали пчелы в поисках нектара, и потом прятали сладкие ароматные соты в дупле дерева. А вечерами, когда светлячки зажигали свои фонарики, мягкий свет заливал небольшую деревенскую площадь.

И в этом празднике мира и изобилия, в котором жило селение, порой слышалась чудесная песня. Это юная цикада, только и умевшая что петь, весело распевала, радуя всех. Сверчки, и сами хорошие музыканты, очень хвалили цикаду, да и по всей округе шла молва о ее прекрасном пении.

И, однако, из окна муниципалитета пара косых глаз завистливо следила за ее домом. Это был толстый жук-алькальд в высоком цилиндре и с жезлом а руках, который хотел во что бы то ни стало прослыть выдающимся скрипачом, хотя у него ничего не выходило; целые дни напролет он проводил взаперти, пиликая на скрипке, то и дело выскальзывавшей из его глянцевых зазубренных лап.

Измучившись от бесплодных попыток, алькальд подбегал к окну и бросал злобный взгляд на цикаду, нередко певшую при луне.

Но ведь зависть, как известно, похожа на черное семечко, и если его не вытащить из сердца вовремя, оно примется расти и расти, пока злоба не заполнит все сердце целиком. Так случилось и с алькальдом, который теперь и сам уже не мог выносить своего мерзкого пиликанья.

— Разве это справедливо, что мы все работаем, а она бездельничает? — спрашивал алькальд жителей селения. — Всю жизнь она только и делает, что поет. Сестра пчела, например, сколько должна пролететь, чтобы принести мед, а сеньора цикада знай себе поет да веселится.

— Она поет и веселит нас, вы, видно, это хотели сказать, сеньор алькальд, — возразила пчела, очень любившая музыку. — Должны же вы признать — музыкой напоен сам воздух, а то, что в воздухе, принадлежит всем.

— Да, но ведь и ты летаешь по воздуху, и, однако, работаешь. Ты собираешь мед.

— Правильно, только мед этот для моих же сот, а музыка для всех нас.

— Правда, истинная правда! — подтвердили муравьи. И сверчки проверещали:

— Правда, правда!

— Это еще ладно, а вот послушайте-ка, что со мной приключилось, — вмешалась божья коровка с красной полированной спинкой в черных крапинках. — Только я вчера подумала отшлепать своего детеныша, как вдруг зазвучала песня нашей подружки цикады, и рука у меня так и повисла в воздухе. С чего бы это, я вас спрашиваю?

— Ну, просто вы хорошо ели в этом году, вот и обленились, — прервала ее цикада, смеясь.

— Может, и так, а может, потому, что от ваших песен, подруга, сердце становится добрее.

— Они сковывают волю, — проворчал алькальд.

— Сковывают или нет, — продолжала божья коровка, — только я не стала шлепать сына, и хорошо сделала, потом бы сама жалела: дети всегда озорничают, но по натуре они не злые.

— Как бы там ни было, я все же спрашиваю: справедливо ли, что мы все работаем, а она бездельничает?

— Ее работа — это пение, сеньор алькальд, — сказал светлячок, мигая беловатым фонариком.

И собрание хором поддержало светлячка, который тут же скромно погасил свой фонарик.