Онелио Кардосо - Онелио Хорхе Кардосо - Избранные рассказы

Пошли мы к спириту, да он только усмехнулся, сказал, что духи бывают и земные. Потом замолчал, будто кто-то мешал ему договорить. Велел он молиться, росу с цветов собирать и все такое, чтобы душу успокоить. Я слушаю его, а сам про себя думаю: «Да ведь если у покойника свой мир есть, там, наверху, для чего по земле-то шастать?»

Ему не повезло, что он потом на меня наткнулся. Я ведь заранее решил: если покойник попросит меня подсобить на небо подняться, это еще куда ни шло, я даже спину ему подставлю. Когда тебя просят по-хорошему, отчего не сделать? Но если он стращать примется или, чего доброго, сожрать вздумает, я ему такое сказану, век будет помнить.

Амаранто перевел дух. Мимо нас просеменила старуха, бормоча:

— Втащить, что ли, дрова в дом, пока совсем не промокли? — и вышла за дверь, а вскоре вернулась с вязанкой и понесла ее на кухню.

Старик продолжал:

— Ну так вот, поначалу увидел я огонек, как от светлячков, но поблизости не было ни цветов, ни кустарника, над которыми эти твари любят хороводы водить. Я стоял за раскидистой сейбой, и рядом еще гуира росла. Уж на что белый дом у Грасиано, а мне и его оттуда не было видно. Смотрю, огонек все выше и выше, потом закружился. Тут я возьми да спроси: «Кто там ходит?» А что толку спрашивать, и так ясно — покойник, его это угодья. Тогда я чуть погромче: «Если хочешь, чтобы я за тебя помолился, подай голос». Но огонек поднялся уже на высоту в два человеческих роста и все продолжает круги выписывать. Тогда уж я во весь голос ору: «Если нужно за тебя помолиться, ты только скажи!» А он стал наступать на меня. Медленно идет и так тяжело, словно кто-то дубиной колотит по твердой земле. Мне это надоело. Видно же, что человек не боится, так чего зря пугать. Закипела у меня в жилах кровь, и выхватил я мачете. Вдруг слышу глухой голос: «Прочь с дороги, если не хочешь умереть!» — «Ах ты, собака!» — кричу я, подпрыгиваю и как рубану мачете. Я уже говорил, было очень темно, и приходилось орудовать вслепую. Чувствую, мачете мой ударил плашмя по чему-то твердому. И тут же мертвяк как прыгнет на меня да как завопит: «Побойся бога, Амаранто, как мужчина мужчину прошу!»

Я сразу признал его по голосу. Дон Артемио, вот кто это был. Но я бы все равно огрел его хорошенько, только он уже на земле лежал, а я с мачете — сверху, да и боялся я всерьез его поранить. Потом, уже на дороге, сказал ему, чтобы он приходил завтра и дал мне окончательный расчет. «Только не говори ничего Грасиано», — твердил он, как попугай.

Мой шурин, царство ему небесное, давно уже прикупил землю в другом месте и все звал меня: «Приезжай со всей семьей, разместимся». Мне поначалу не хотелось, но тут возьми и приключись эта история с мертвецом. На следующий день дон Артемио появился как ни в чем не бывало и, когда мы подсчитывали мою долю, все пытался всучить мне вдвое больше того, что причиталось. «За кого вы меня принимаете!» — сказал я ему, а под вечер все мое добро уже было в повозке, и я перебрался на новое место. Люди говорили, будто я единственный, кому не встретилось привидение, и все потому, что у меня не было какого-то там особого «дара».

Вот что рассказал мне Амаранто в тот дождливый вечер. Потом старуха принесла нам еще по чашке горячего кофе, и мы заговорили о нынешних временах.

1945.

Все мы на ранчо знали, что стряслось с Фиденсио: лихорадка. Иначе и быть не могло, так должно было случиться. Нелегкое это дело — пробираться по топким болотам, да еще со связкой бревен за спиной. Навьючишься, как мул, наляжешь лбом на лямку, руками тянешь вниз конец веревки, которой увязана кладь, — и бредешь… Такое никому не проходит даром. А тут еще налетит на тебя какой-нибудь москит — и все: лихорадка пронимает человека до самых костей.

Так и с Фиденсио случилось. Так случалось со всеми нами. Наглотавшись хины, мы снова взваливали на спину стволы и снова прорубали просеки в непроходимых зарослях красных мангров, снова валили лес.

Иные справлялись с болезнью, становились на ноги. Но Фиденсио был уже не тот, хоть и состарился, промышляя выжигом угля. Его когда-то каштановые волосы поредели и стали совсем белыми. А проклятая лихорадка валила чуть не в десятый раз за последние два года. И не похоже было, чтобы он мог выздороветь.

— Мне лучше, — твердил Фиденсио.

Но мы знали, что его трясет: доски, на которых он спал, скрипели.

— Скоро тебе полегчает, и ты один весь лес на себе перетаскаешь, — говорил ему лежавший в углу ранчо Канарец.