Аугуст Гайлит - Новеллы

- Беги, дуреха, сгоришь! - раздалось вдруг.

Мари словно очнулась от сладкого сна, оцепенение ее прошло, и она почувствовала, как на душу опять наваливается прежняя тяжесть.

- Красные лошади, красные лошади! - бормотала она чуть не плача, как ребенок, у которого сломали любимую игрушку.

- Беги, беги! - повторился крик.

Ее схватили за руку, потянули, поволокли. И так полунасильно вытащили из бушующего огненного кольца.

Упав на землю, девушка рыдала долго и безутешно.

И с того дня она мечтала только об огне.

Нанималась на хутор, веселая, казалось, разговорчивая. Работала за троих, входила в доверие, исполняла все до последнего распоряжения. А сама вынашивала одну мысль: увидеть всадников, огромные мятущиеся языки пламени. И воровато, украдкой забиралась на чердак, бросала горящую спичку в сено, чтобы увидеть чудо, великое, всепоглощающее чудо.

Не причитания, ни слезы ее не трогали. Когда на месте хутора оставались одни головешки, она какое-то мгновение глядела на них словно бы и сожалея, но потом увязывала узелок и поспешала на другой хутор.

Зачастую ее удивляло, почему люди доверяют ей. Почему не догадываются, что подожгла она, Мари Тааде. Даже сердилась, когда она им сама говорила о злой руке, а они не принимали ее слов всерьез.

«Бестолочи! - мысленно ругала она людей, - ничего не видят — точно без глаз. Ты их жги, по миру пускай, а они рыдают у тебя на груди и жалеют о твоем уходе. Остолопы, тупицы!»

Она сознавала, что когда-нибудь ее уличат, но это ее не пугало. Что значили побои, тюрьма и страдания рядом с тем огромным счастьем, которое она испытывала?

Она чувствовала себя великим пророком, которому открыты тайны неба и чарующее блаженство. Она была выше угрызений, выше наказаний, и даже боль была для нее чем-то мимотечным -ей ничто не было страшно. Знала она, и что найти причину поджогов, объяснить ее поступки невозможно. Понять ее могли бы лишь посвященные, лишь сверхлюди, видящие в огне волшебную силу. Но люди глупы. Открой она им свою великую тайну, и они бы подобно Мадису в панике пустились наутек. Они, как деревья корнями, крепко держатся за землю.

И невозмутимая, гордая своей избранностью, она ходила от судебного следователя в тюрьму и из тюрьмы в судебному следователю, давала подробные показания о своих преступных деяниях, но причин, толкавших ее на поджоги, не называла.

- Зачем поджигали? - раз за разом повторял вопрос следователь.

Раздражался, багровел лицом, так что под кожей взбухали синие жилы, стучал кулаком по столу и орал:

- Зачем поджигали?

Угрожал десятью годами заключения, соблазнял свободой, вдруг добрел, отечески глади по руке и с улыбкой говорил:

- Послушай, ты ведь еще молода, у тебя вся жизнь впереди. Грешно было бы да и обидно обрекать эту молодую жизнь на гибель, сгнаивать ее в застенке. Когда ты выйдешь из тюрьмы, ты будешь уже старухой, сломленной, безобразной, уставшей от жизни. Волосы и те поседеют, спина сгорбится. Скажи мне лучше, как отцу, зачем ты палила столькие постройки? Чистосердечное признание смягчает вину, и быть может, я не сегодня-завтра смогу тебя даже освободить. Подумай, взвесь хорошенько, ты так молода, даже красива, замуж можешь выйти. О господи, какая у тебя счастливая жизнь может быть впереди! А ты артачишься, упрямишься, не хочешь назвать причину преступления — сама как слепая торопишься навстречу гибели. Кому от этого польза?

Мари Тааде стояла столбом, глаза в пол, и молчала. Краснела, кашляла, переминалась с ноги на ногу и теребила в пальцах бахрому платка.

- Дура ты ненормальная! - опять кипя гневом, кричал следователь. - Казнить тебя надо! Паршивка, что творила — хутора жгла, один, другой, столько хуторов спалила! За ней море огня тянулось, слезы женщин, детей, проклятья мужиков, но она бессердечна и упряма, ей дела ни до чего нет! Даже причины преступления назвать не желает. Мы тут из-за нее голову ломаем, к врачам ее посылаем, продлеваем предварительно следствие, а ей все нипочем!

Под конвоем Мари доставили обратно в тюрьму.

Через месяц-два ей вручили обвинительный акт. Это был пухлый том с изложением всех обстоятельств дела и множества параграфов, но Мари Тааде и смотреть в него не стала. Зато другие арестантки прочли, пересмеиваясь и качая головами.

- Ну и птица! - дивились они.

Одна даже подсела и, прикидываясь подругой, посочувствовав, зашептала на ухо:

- Мне-то ты можешь сказать, зачем ты их жгла? Я никому не проболтаюсь. Знаешь, я и сама здесь сижу за довольно злое дело — я ребенка в колодце утопила. Девчонкой-поденщицей была, испугалась. Не знала, куда деваться от стыда и что делать. Все как было говорю, от чистого сердца. И ты скажи: зачем ты их жгла?