Array Коллектив авторов - Притяжение Андроникова

Мальчику тогда было всего девять лет, но он многое запомнил. «Чего не видел сам, то рассказывали старшие», это снилось, и «все живо – в памяти и в душе». Человек не преувеличивает того, что помнит сам, он точно фиксирует в памяти «свое» и то, что влилось со стороны и стало «своим». Возникает естественная сопричастность человека с историей. Я не помню, произнес ли Андроников это слово – «сопричастность», мог и не произнести, но само это высокое понятие на экране живет и с экрана в наше сознание входит.

В другом месте рассказ еще раз прерван личным отступлением: «В то время я был на Калининском фронте. И каждый день думал о Ленинграде. Где в блокаде оставались друзья, где оставалась мать. Она умерла в марте сорок второго».

Уже говорилось об ассоциативном ряде, возникающем в параллель фильму. Повторяю: у каждого он свой. Как и память о войне. Когда приезжаешь в Ленинград, можно целиком погрузиться в сегодняшние дела и заботы… Но бывают в этом городе минуты, когда память вдруг просыпается и бьется в грудь с такой силой, что заслоняет живые впечатления. Андроников сказал одну фразу про март сорок второго, а перед глазами вдруг всплыло: Пискаревское кладбище, бесконечная вереница туристских автобусов, толпы людей с фотоаппаратами, холодный мрамор мемориала. Нет, не это стоит перед глазами, а лица людей, покупающих в цветочном ларьке у входа цветы. Вот тут стоишь и стоишь – и смотришь. И еще одна картина: на огромных зеленых квадратах братских могил вдруг замечаешь положенные кем-то буханки хлеба, пряники. Нет, многое в Ленинграде не поддается простому и быстрому объяснению – нет другого города в мире с таким историческим опытом, горьким, страшным, прекрасным, героическим.

Андроников в одной лишь фразе сказал о своей матери. На экране в это время пошли кадры кинохроники первых месяцев войны: толпа у громкоговорителя на Невском, поднятые вверх напряженные лица; сигнал воздушной тревоги, бегут в убежище; точным движением рука отрезает ломтики от буханки, кладет на весы. Эти кадры – наперечет, они знакомы, но смотреть их можно бесконечно, потому что в них – наша жизнь, наша боль, которая уйдет вместе с нами. И нет дикторской гладкости в голосе Андроникова, и нет высокопарности. Он рассказывает о том, что пережил, – это опыт, который передается от одного человека к другому и составляет некую невидимую непрерывающуюся нить жизни. Иногда мы отказываемся брать этот чужой опыт, чуждаемся его – и от этого не становимся богаче. Но каков тот опыт, который брать необходимо, и каковы пути его передачи – вопрос сложный и далеко еще не изученный. Кажется, мы подошли таким образом к еще одному из главных секретов Андроникова, хотя касались мы его и раньше.

Когда на вечерах «устных рассказов» он демонстрировал блестящее мастерство имитации, об этом «секрете» не думалось. Можно не задумываться о нем и сегодня, смотря такие фильмы третьей программы, как «Лермонтов-художник», «Поэзия Лермонтова», в которых Андроников выступает главным образом как исследователь, ученый.

И все же, я думаю, то, что делает этот человек на телевидении, связывается в некое художественно-нравственное целое с помощью «секрета», о котором речь. В фильме о Ленинграде это проступает особенно отчетливо. Секрет, в общем, прост. Все, о чем говорит этот человек с экрана, есть содержание его жизни.

На голубом экране говорят многие и о разном. Собственная жизнь говорящего нередко остается вне пределов телевизионного общения, и это естественно. Я не знаю, как определяет свою задачу Андроников. Но о чем бы он ни рассказывал, он не абстрагируется от своего личного опыта, личного взгляда, личного волнения. Не вообще жизнь становится материалом его рассказов (а теперь – фильмов), но жизнь, преломленная его собственным опытом. А этот опыт с годами осознался как нечто такое, что следует отдать, передать другим.

Он как ученый занимался Лермонтовым и Пушкиным, историей русской литературы, искусством, отыскивал новое, гордился находками, был жаден в общении с интересными людьми. Он многое приобрел – теперь он отдает. Его дарование никогда не было закрытым, замкнутым в себе и своем кабинете (а так в ученом мире бывает). Он постоянно рассказывал, всегда любил аудиторию, друзья сожалели, что он растрачивается, но это было естественным самоосуществлением таланта, не укладывающегося в привычные определения. Горький, получив явное удовольствие от этих рассказов, сказал когда-то: незакрепленность этого вида искусства мешает его понять. Речь шла не о «непонятности», «недоступности» – напротив, искусство Андроникова абсолютно демократично, всякой элитарности чуждо, – но о том, что трудноуловима природа жанра, который весь в движении, изменчивости, варьирует свои связи с литературой и с театром, прислоняется то к тому, то к другому. Телевидение, кинопленка остановили и зафиксировали то, что, казалось, фиксации не поддается. И открылись многие секреты, многое стало понятным в сущности уникального искусства и его профессиональных тайнах.