Шамма Шахадат - Искусство жизни - Жизнь как предмет эстетического отношения в русской культуре XVI–XX веков

Тема притворства нередко предстает в текстах Брюсова в гендерном аспекте, сопровождаясь сменой гендерных ролей. Целый ряд текстов написан им с точки зрения женщины, а герой-мужчина играет во многих случаях роль хрониста, рассказывающего историю героини [510]. Прием gender shift встречается не только в «Стихах Нелли» (1913), но и в прозаических произведениях, например в рассказе «Последние страницы из дневника женщины» (1910), насыщенном мотивами маскарада, лжи и обмана. Безымянная героиня рассказа не может сделать выбор между двумя любовниками, чем провоцирует самоубийство одного из них, нервного юноши, по отношению к которому она выступала в роли строгой дамы. Это вымышленное самоубийство, происходящее в фикциональном тексте, предвосхищает, кажется, реальное самоубийство возлюбленной Брюсова Надежды Львовой, которое происходит через три года после создания рассказа, также совершается напоказ и в свою очередь служит образцом для мистификации в «Стихах Нелли». Прием gender shift реализуется здесь как переход от реального Валерия Брюсова к фиктивной героине, а затем обратно к реальному любовнику и поэту Брюсову. Жизнь и текст перекрещиваются типичным для символизма, и в особенности для Брюсова, образом: текст проникает в реальность, провоцируя реальную трагедию.

Обращение к приему gender shift закономерно вытекает из страсти Брюсова к мистификации, ибо он окружает женщину той аурой таинственности и изменчивости, которую сам инсценирует как в текстах, так и в жизни [511]. С феминистской (и семиотической) точки зрения в произведениях Брюсова женщина имеет функцию незаполненного пространства, служащего для репрезентации тех ценностей, которые являются предметом его желания, – изменчивости, таинственности, искусственности. Делая женщину автором и героиней своих произведений, Брюсов проецирует на нее свое желание стать другим самого себя. Женщина выступает в качестве шифра, обозначающего пустое пространство, которое он населяет образами своей фантазии.

Но вместе с тем gender shift обслуживает и конкретную стратегию поведения на литературном рынке. Брюсов, этот литератор-демиург, отводит женщине значимую роль в литературном процессе, хотя это возвышение женщины-поэта, осуществляемое по воле мужчины, означает, в сущности, ее унижение, поскольку женщина обретает в этом случае голос лишь благодаря мужчине, ее собственный голос остается не более чем фикцией, игрой воображения, продуктом мужского творчества. Очевидность этой ситуации подчеркивается тем обстоятельством, что «Стихи Нелли» сразу же были восприняты современниками как мистификация, причем принадлежащая именно Брюсову (Лавров, 1985, 70) [512].

В том же году, когда вышли в свет «Стихи Нелли», Брюсов издает сборник рассказов «Ночи и дни» (1913), где уже предисловие подчеркивает важность для автора «занятий женской психологией» и в большинстве рассказов доминирует женская повествовательная перспектива [513]. Многие символисты – современники Брюсова были склонны к истерии, которая рассматривалась как свойство женской психики, и усвоили ее себе как неотъемлемый признак образа поэта и модель его поведения. В отличие от них, рационалист Брюсов присваивает женский поэтический голос и манеру письма лишь для того, чтобы доказать свою власть и всемогущество своего таланта. Искусно введенные в сборник намеки на мистификацию – название, предисловие и посвящение – свидетельствуют о стремлении Брюсова оказаться разоблаченным и завоевать признание публики в качестве мастера, виртуозно владеющего всеми, включая женский, регистрами поэтического стиля.

В постмодернистской дискуссии идея смерти автора тесно связана с замещением стиля манерой письма, écriture : «Письмо есть неопределенное, не поддающееся фиксации, не обладающее единством место, в котором ищет себе убежища наша субъективность, – пишет Ролан Барт, – черно-белое пространство, в котором начинает распадаться всякая идентичность начиная с идентичности пишущего человека» (Barthes, 1984, 61). Если Гете еще восхвалял стиль как высшую форму искусства, сочетающего верность объективного изображения предметов с мудростью художника [514], то романтики, опираясь на высказывание Бюффона «le style est l’homme même», прочно связывают понятие индивидуального стиля с субъектом художественного творчества (Müller, 1998, 505). Поэтика Брюсова с ее декадентским оправданием лжи, функционализацией литературы и письма (не как призвания, а как профессии) предвосхищает постмодернистское отрицание стиля. Рассматривая литературу как производство, произведение искусства как вещь, которая может быть сделана, Брюсов задолго до формалистов замещает стиль гения письмом мастера. Этому соответствует обесценивание оригинальности и переход к поэтике имитации, предполагающей равноценность оригинала и копии.