Огюст Роден - Беседы об искусстве (сборник)

Этот одуванчик выставляет напоказ все содержимое своего чрева! Он думает только о продолжении рода.

У незабудки чуть легкомысленный вид; у нее недолгая память, она слишком мала.

Трава: орифламма [155].

На лицевой стороне тутового листа резкие штрихи. Это по преимуществу готический лист; его нередко можно встретить в музее Трокадеро.

Подорожник, «резаная» трава, которую прикладывают к порезам, – копье, подпертое с боков. Его лист похож на пламя.

Раздраженный, налитый кровью глазок анемоны. Я не знаю ничего столь же хватающего за душу, как этот цветок. Тот, что у меня перед глазами, – на пороге старости: весь в мелких морщинках, лепестки растопырены; он вот-вот опадет. Персидская ваза, куда я его поставил, бело-кремово-голубая, послужит ему достойной гробницей. – Его распустившиеся сестры – словно прекрасные круглые витражи.

Этот большой цветок того фиолетового оттенка, который я люблю в некоторых витражах собора Парижской Богоматери, волнует меня, как напоминание, особенно теперь, когда мы оба, и цветок и я, возвращаемся к Богу. Его печальное сердце с черной почкой окружено черным же венчиком; фиолетовые лепестки еще сильнее подчеркивают его черноту – они выставляют витраж на свет. Это вдова.

Все мои цветы здесь, перед моими глазами, отвечают на мой зов.

Вчера я видел в них руки, ладони, профили.

Сегодня они расправляются, словно ветви канделябров, готовые нести свет. Один-единственный, опавший, свешивается, будто мертвая змея.

Разумеется, красота цветов и их движения не выражают мысли, как и наши собственные движения и красота. Но они говорят хором, у них коллективное сознание и общая мысль.

Они внушают нам не терять чувство целого, постоянно раскрывая с пользой для нас свои прелестные подробности.

Все эти цветы, и немало других, и все прочие послужили натурой и скульптору, и витражному мастеру. Пока художник-витражист брал их оттенки, скульптор брал их гармоничные сечения.

• Витражист, ты распял цветы в своих кроваво-красных витражах Страстей Господних.

Я говорю в свои последние минуты, желая воскресить, явить воочию минувшие века. Я как дыхание в трубе, усиливающее звук.

Я смиряюсь со смертью этих памятников, как со своей собственной.

Я пишу здесь свое завещание.

Я выражаю законы инстинкта. Они не нуждаются в грамматике, детской няньке.

Эта книга не разбирает собор по косточкам; она показывает его живым, живущим.

Дух на фоне рассудка: прекрасный барельеф.

Рассудок рисует, но форму придает сердце.

Безразличный невежда разрушает прекрасные вещи одним своим взглядом.

Человеку нравится жить у кромки своих грез, и он пренебрегает реальностями – такими прекрасными!

Согбенная старуха поднимает голову и смотрит на меня, потом продолжает подбирать маленькими пучками оставшиеся после жатвы колосья. Я тоже сборщик колосьев, счастливый сборщик колосьев былых времен. Или, скорее, я ученик, старый ученик гордых мастеров былых времен. И сколько бы ни тщился наш век опровергнуть их, как я вижу повсюду, разве уже это – не доказательство их правоты?

Народ обращается к своему истоку! Как я чувствую в себе радость этих творцов, живших века назад, и их плодовитое простодушие! Чувствительные сердца, находившие в искусстве не роскошь, но саму первооснову своей жизни.

Ах! Тайна! Никто ее не любит. Сам-то я не прошу, подобно Гете, «больше света»: не хочу терять даров дивной пещеры, целиком вместившей Тысячу и одну ночь; я останавливаюсь тут.

Чудесная красота покрывает все, как ткань, как эгида.

Нет хаоса в человеческом теле, это образец всего, начало и венец всего.

Основу прекрасных вещей составляют повторение и размеренность. Это закон. Романский и готический стили – его рабы: колонны, стойки перил, распорки, этот резной орнамент…

Балясины и каменные кружева – готические. Позже готический трилистник на тимпане заменят многочисленные картуши.

Кто может верить в прогресс? Время, как и земля, то поднимается, то опускается, неся в круговороте века и век предыдущий, и хорошее и дурное, и дни и ночи. Мы бы давно стали богами, если бы теория неограниченного прогресса была верна.

Мне нравится человеческое усилие, неуклонно возрастающее от регулярных повторов. Это повторное движение – и в боевом порядке, и в колоннах собора, удесятеряющих свою грацию, следуя друг за другом, объединяясь.

Изучение природы и великих творений человеческого гения приводят разум к одним и тем же заключениям. Стало быть, несколько слов по поводу живых моделей не будут здесь лишними: они готовят к пониманию скульптуры, как слепок готовит к пониманию архитектуры.