Анна Франк - Убежище. Дневник в письмах

Всех голландцев, кто смотрит на англичан свысока, поносит Англию и ее «правительство старцев» и называет англичан трусами, но все же ненавидит немцев, надо бы как-нибудь перетряхнуть, как мы перетряхиваем подушку; может, тогда у них мозги, которые теперь набекрень, встанут на свое место!

Много желаний, много мыслей, много обвинений и много упреков бродят у меня в голове. На самом деле я совсем не так зазнаюсь, как считают многие, я лучше, чем кто-либо, вижу свои недостатки, бесчисленные ошибки, но только я знаю еще и то, что хочу исправиться, исправлюсь и во многом уже исправилась!

Я часто задаюсь вопросом, почему же все до сих пор считают, что я с гонором, что мне не хватает скромности? Неужели и правда у меня такой гонор? Действительно ли именно я с гонором или, может быть, и другие тоже? Это звучит странно, я понимаю, но все-таки не вычеркиваю последнюю фразу, потому что на самом деле не так уж это странно. Мефрау Ван Даан и Дюссел, мои главные критики, оба считаются людьми совершенно неинтеллигентными, а уж если говорить прямо, дураками. Дурак, как правило, не выносит, когда другие делают что-либо лучше, чем он; и самый наглядный пример тому – именно эта парочка дураков, мефрау Ван Даан и Дюссел. Мефрау считает меня глупой, потому что я не в такой устрашающей степени страдаю этой болезнью, как она, считает, что мне не хватает скромности, потому что у нее самой скромности еще меньше, она считает мои платья слишком короткими, потому что сама носит еще короче, обзывает меня «всезнайкой», потому что сама вдвое чаще лезет рассуждать о вещах, о которых совершенно понятия не имеет. То же относится к Дюсселу. Но одна из моих любимых пословиц – «В каждом упреке есть доля правды», и я тотчас соглашаюсь: да, я с гонором. У меня трудный характер в том смысле, что я сама, как никто другой, так много ругаю и виню себя; когда еще мама подбавляет свои «добрые советы», на меня наваливается такая куча, что я теряю надежду выкарабкаться, с горя начинаю дерзить и противоречить, и тут само собой возвращается знакомое и уже такое старое Аннино присловье: «Никто меня не понимает».

Эта мысль засела во мне, и, хотя может показаться, что я ошибаюсь, маленькая доля правды есть и тут. Мои самообвинения часто так разрастаются, что я просто жажду, чтобы кто-нибудь утешил меня, вернул их в нормальные пределы, хоть немножко поинтересовался моим внутренним миром, но, увы, мне придется еще долго искать, пока я такого не нашла.

Знаю, что ты сейчас думаешь: а как же Петер, верно, Кит? Да, Петер любит меня, не как возлюбленный, а как друг, он с каждым днем привязывается ко мне все больше, и все же какая-то таинственная преграда стоит между нами, сама не понимаю, в чем тут дело.

Иногда мне кажется, что я преувеличивала эту свою невероятную тоску по нему; но нет: стоит мне два дня не побывать у него наверху, и я снова тоскую по нему так же сильно, как когда-то раньше. Петер милый и добрый, и все-таки не могу отрицать, что многое меня разочаровывает. Прежде всего мне не нравится отрицание религии, разговоры о еде и еще кое-какие вещи самого разного рода. Но мы дали друг другу честное слово, что никогда не будем ссориться, и, я почти уверена, правда не будем. Петер миролюбивый, уступчивый и ужасно покладистый. От меня он может выслушать много такого, чего не позволяет своей матери. Он усердно старается удалить чернильные пятна со своих книг и поддерживать у себя порядок. Почему же все-таки его самое сокровенное так и остается сокрытым от меня и я никак не могу к нему пробиться? Петер гораздо более замкнутая натура, чем я, что верно, то верно; но ведь я точно знаю из практики (подумай об «Анне в теории», которая постоянно вновь появляется на сцене), что и замкнутым людям иногда нужно – а может, еще нужнее – кому-то довериться.

Мы оба с Петером провели в Убежище те годы, когда думаешь больше всего, мы часто говорим о будущем, прошлом и настоящем, но, как я уже сказала, к чему-то самому подлинному в нем я не могу пробиться, а ведь я точно знаю, что оно существует!

Я просто с ума схожу от всего, что связано с природой: может быть, это потому, что я так долго сижу взаперти и носа не могу высунуть на свежий воздух? Ведь я еще очень хорошо помню, что раньше я лишь ненадолго обращала внимание на сияющее голубое небо, птичье чириканье, лунный свет и цветение цветов. Здесь, в Убежище, это изменилось; например, на Троицу, когда было так жарко, я маялась, хотя глаза у меня слипались, чтобы в полдвенадцатого хоть раз как следует, через открытое окно и в одиночестве, полюбоваться луной. Увы, все мои жертвы оказались напрасными: луна светила слишком ярко и я побоялась открыть окно. В другой раз, это было давно, несколько месяцев назад, я случайно оказалась наверху вечером, когда там проветривали. Я не уходила, пока не закрыли окно. Меня захватил этот темный ветреный дождливый вечер, буря, бегущие по небу тучи; впервые за полтора года я снова оказалась лицом к лицу с ночью. После того вечера мое желание увидеть все это опять стало сильнее страха перед ворами, темнотой, крысами, налетами. Совсем одна спускалась я вниз и смотрела в окно директорского кабинета и кухни. Многие люди восхищаются красотой природы, многие спят иногда под открытым небом, многие в тюрьмах и больницах мечтают о дне, когда снова смогут свободно наслаждаться природой, но мало таких, кто сидит взаперти со своей тоской и отгорожен от того, что одинаково необходимо и бедным и богатым.