Дэвид Шилдс - Сэлинджер

«Два года назад, когда я только начинал актерскую карьеру, я ни за что бы не дал интервью вроде этого, так как тогда пришлось бы говорить только о моем отце. Давать такие интервью было бы бессмысленно. А теперь я играю в пьесе. Может быть, я смогу помочь делу».

«Я люблю моего отца. И нисколько не бунтую против него. Он принял решение о том, как хочет жить. Почему я должен каким-то образом нарушать его выбор? Я выбрал более публичный образ жизни – актерство. Вот и так-то» [536].

Дэвид Шилдс: Вот что надрывает сердце при сравнении двух участников этого тайного сговора между отцом и сыном: люди будут делать вид, что их интересует какая-то незначительная пьеска или фильм, в котором ты, мой сын, снимешься в роли второго плана. А на самом деле эти люди хотят услышать обо мне (и у тебя появляется подозрение, что по этой-то причине ты и получил роль). Ты, Мэтью, будешь распространять столько информации, сколько потребуется для того, чтобы привлечь к себе внимание публики, и при этом станешь держать благородную дистанцию от всех подобных расчетов. И горе тебе, если ты окажешься не таким чистым, как я (позировавший для гламурного снимка, а затем, обнаружив этот снимок в многотиражных изданиях, испытавший потрясение). Такие сентенции должны убивать душу. Проблема заключается в самом начале: Сэлинджер играет в двух направлениях, так, как это делает большинство людей. Он впадает в противоречия и даже лицемерие, что делает большинство людей, но всегда настаивает на том, что он – писатель, творец, основатель рода и отец – одинокий представитель человеческой порядочности и спасительной духовности. Эдипова природа этой позиции очевидна: Сэлинджер вроде бы ненавидел Голливуд, но не так уж и скрывал свою любовь к этой фабрике грез и был даже охвачен маниакальной страстью к Голливуду. А его сын пытался стать успешным актером, часто играя старшеклассников, которых высмеивал его отец.

Шэрон Стил: В письме, написанном Сэлинджером Майклу Митчеллу 16 декабря 1992 года, Сэлинджер желает сыну выбрать профессию, которая не так уж сильно искалечит его, и задается вопросом, не будет ли сын более счастлив, занимаясь чем-то «менее зависящим от случая», нежели «актерство» [537].

Лорел, Мэриленд, 1972; Нью-Йорк, 1980; Вашингтон, округ Колумбия, 1981; Брентвуд, Нью-Йорк, 1983; Голливуд, 1989.

В 80-х годах о романе «Над пропастью во ржи» заговорили вновь, рассматривая его – ошибочно, конечно, – как пособие для убийц.

Дэвид Шилдс: В романе Сэлинджера очень много физического насилия. Голос Холден проникнут страшной яростью. Если вы прочли книгу по необходимости или от отчаянья, вы истолкуете антипатию Холдена к культуре как разрешение на убийство. Если книга попадает в «неправильные» руки, и ее читают «неправильным» образом, заложенная в книге эмоциональная ярость может послужить одобрением проявления ненависти к «подделкам» в актах насилия.

Является ли роман опасной книгой? В интервью, которое дал нам Джон Гуэр, автор пьесы Six Degrees of Separation («Шесть степеней отчуждения» [538]), сказал: «Если кто-то использует что-то из написанного мною как оправдание совершенного им убийства, я говорю: «Господи, да люди с ума сошли». Но если три человека используют что-то из написанного мною как оправдание актов насилия, я буду очень, очень сильно обеспокоен этим. Ведь речь-то идет не об одном человеке, а о трех людях, совершивших преступления». В случае с Сэлинджером появляется осложняющее (и усугубляющее) обстоятельство: исключительная близость, которую писатель создал между рассказчиком и читателем, и эта близость смешана с сублимированным насилием. Сэлинджеру прекрасно удалось модулировать голос, который, кажется, практически ласкает внутренний слух читателя.

Похоже, что убийцы и потенциальные убийцы, читающие «Над пропастью во ржи», читают книгу слишком уж буквально. Куда бы ни шел Холден – в Пэнси, на Манхэттен, в квартиру своих родителей, он оказывается совершенно бессильным человеком. И книга демонстрирует, как Холден приходит к признанию и даже приятию этой слабости, этого внутреннего надлома в себе, в Фиби, в любом человеке. Если читать книгу в очках, дающих особое искажение, начинаешь чувствовать бессилие Холдена так сильно, что говоришь: «Да, я чувствую и собственное бессилие». Но не делаешь крайне важного прыжка, который в конце концов совершает Холден, и всегда совершает Сэлинджер в конце каждого произведения. А этот прыжок – то, к чему приглашает Сэлинджер наделенного воображением читателя, – это призыв понять, что Толстая Тетя – это и есть Иисус Христос, дружище.