Эдит Беер - Жена немецкого офицера

Я сидела на кормушке для животных и писала письма. Над головой хлопало белье. Рядом присела Труде.

«Хватит писать, Эдит. Ты вечно что-то пишешь. Слушай. У тебя давно уже?»

«С июня».

«У меня тоже. И у Лизель, и у Фриды, и у Люси. Я попросила маму поговорить с врачом, он объяснил, что такое бывает от тяжелой работы. А что думает твой врач?»

«Доктор Кон сказал моей маме, что я, видимо, беременна».

Мы хохотали до слез.

Пепи уклончиво написал мне, что время для перехода в христианство давно прошло, а сейчас это уже ничем не поможет.

Фрау Мертенс одолжила нас своим соседям, Гребе: им не хватало рабочей силы. Мы были точь-в-точь в том же положении, что и военнопленные – сербы, поляки и бедные французы. Было только одно отличие. У нас не было своей страны.

Я держалась за мысль о том, что в октябре уеду домой. Что нам делать зимой на ферме? Мы ведь были сезонными работницами? Возвращение холодов повергало меня в ужас. Как пережить здесь зиму с ее промозглой сыростью и утренними заморозками?

Я думала о маме, о ее темных волосах и легкой походке, о чудесных кексиках, что падали, как манна небесная, с ее сахарных рук, о ее ироничных словах – что расисты уничтожат мир. Мне было уже двадцать семь, но я постоянно вспоминала мамин нежный голос и мягкие руки. Ты просто обязана стать матерью. У тебя к этому настоящий талант. Я вспоминала дом, брусчатку, музыку. Руки ломали спаржу и кидали картошку в ящик, а разум убаюкивал себя вальсами. В мечтах я кружилась в танце с моим любимым.

«Эй, Эдит, – говорил надсмотрщик, – опять ты в Вене».

Он был прав. Я научилась питать себя памятью и не думать об Остербурге. Такой раскол разума сохранял в целости мою душу. Когда местные полицейские сообщили, что теперь мы обязаны постоянно носить на одежде желтую звезду Давида, я подумала, что уж в Вене такое никогда не случится. Вена была для меня образцом утонченности и вкуса. А потом Труде получила письмо, в котором говорилось, что Маген Давид евреи должны носить и в Вене.

Я не могла в это поверить. Неужели это было правдой? Неужели Вена опустилась до уровня необразованной сельской глубинки? Эта мысль меня испугала. Людям непросто расстаться с дорогими сердцу убеждениями.

Полицейские сказали, что мы должны запросить желтые звезды из Вены, а получив, никогда их не снимать. Однако со звездой нам бы никогда ничего не продали. Поэтому мы их не носили. Надсмотрщикам на ферме было на это плевать. Я думаю, в какой-то момент они решили, что самое важное – чтобы мы хорошо работали, а не чтобы полицейские были довольны.

Пепи сообщил, что Отто Ондрей, муж Юльчи, погиб на Восточном фронте.

Бедная Юльчи, самая слабая из всех нас, вновь осталась одна. Думать о ней мне было невыносимо, но она не шла у меня из головы. «Мои траурные вещи еще в Вене, – написала я Пепи. – Скажи ей, пусть она их возьмет».

Как будто чтобы окончательно уничтожить все мои юношеские убеждения, мне написал из Судетенланда Рудольф Гиша.

«Я удивлен, что ты еще жива, – прямо писал он ( но почему? Что-то изменилось? Немцам надоело, что мы на них работаем? Рудольф почему-то ожидал, что я, еврейка, не доживу до этого дня? ), – мне глубоко жаль всех, кто не принадлежит к немецкой нации. Я счастлив знать, что мне дана высокая честь создать для немецкого народа великую империю, построенную на заветах фюрера. Хайль Гитлер!»

Одна из тех, кому разрешили уехать, Лизель Бруст всегда отличалась храбростью и старалась поближе познакомиться с иностранными пленниками. Она прислала мне из Вены увесистую посылку с мужским бельем и попросила оставить сверток в определенный день в определенном поле и под определенным камнем, а потом сообщить вконец обносившимся французам, где все это забрать.

Я в жизни ни в чем таком не участвовала. Это ведь был самый настоящий саботаж! Если меня поймают, то отправят в один из новых концентрационных лагерей. Отказаться я не могла – и думать было страшно о таком позоре. Я дождалась, когда соседки заснут, тихо, как мышка, приоткрыла окно и выскользнула на улицу. Ночь выдалась жаркая, облачная и душная, в небе скопился предстоящий дождь. Сверток скрипел и хрустел под одеждой. Мне казалось, что это слышно всему лагерю. Я глубоко вдохнула, пробежала по полю и скрылась в кукурузе. Сердце колотилось как бешеное. Боясь кого-нибудь увидеть, я не в силах была даже оглянуться. Вдалеке, на краю фасолевого поля, высился назначенный камень. Согнувшись чуть ли не вчетверо, я добежала до него, положила сверток и наконец решилась осмотреться. Никого не было. В доме было темно и тихо. В затянутом облаками небе не светила ни одна звезда. Издалека донесся гром. У меня вспотели руки. Опустив голову, я побежала назад.