Эдит Беер - Жена немецкого офицера

Фрау Флешнер и надсмотрщик уверяли нас, что, пока мы работаем на ферме, наших родных депортация не коснется. Мне казалось, что со временем они стали относиться к нам как-то более внимательно. Как-то в воскресенье мы вшестером ушли гулять. Пока нас не было, на ферму явилась полиция. Надсмотрщик соврал, что мы работаем далеко в полях. Когда мы вернулись, он, ухмыляясь, сказал: «Скажите спасибо, барышни. Я вас сейчас крепко выручил, уж вы мне поверьте».

На окраинах ферм выросло небольшое поселение рабов, привезенных из Польши. Эти мужчины таскали булыжники, перестраивали дома и вычищали свиной навоз. Когда мы шли на работу, помахивая тяпками и лопатами, поляки пытались привлечь наше внимание окриками.

«Не обращайте внимания», – сказала я своим юным подругам.

Но одна живая, темноволосая девушка, Лизель Бруст, подошла поближе к парням и, желая побольше узнать о загадочной стране, куда отправляют евреев, спросила одного из них: «Польша – она какая?»

«Красивая», – улыбнулся он. Он был очень молод. В улыбке не хватало передних зубов.

«А Варшава?»

«Блистательные дворцы, музеи, театры, библиотеки, университеты с толпой профессоров – в общем, все точь-в-точь так, как любят хорошенькие еврейки вроде тебя. Заходи, красотка, я тебе еще много о Варшаве расскажу».

Я увела Лизель от него подальше.

«Один китаец в Вене меня так же обихаживал, – объяснила я, – и если бы я его послушала, я бы сейчас была где-нибудь в Коулунском борделе. Можешь мне поверить, пойдешь к нему в этот их лагерь – больше мы тебя не увидим».

Я думала, что говорю только о той группке изголодавшихся по женскому телу рабов. Тогда я не знала, что то же самое можно было сказать обо всей Польше.

Чем больше я работала, чем тоньше становилась, чем чаще отчаивалась и думала о смерти, тем больше меня охватывала неизбывная нежность ко всему живому. Я любила всех людей без исключения, ни на кого не злилась, всем была рада. В бараках водились мыши. Вместо того, чтобы съесть их, мы подкармливали их хлебными крошками. В курятнике как-то вылупился калечный цыпленок. Я унесла его к себе и три дня старательно выкармливала, пока он не умер.

Я рассказывала Пепи, что во мне борются две мысли. Первая – что конца этим мучениям не будет и что мы умрем здесь, в грязи. Вторая – что случится чудо: ВВФ Великобритании скинут бомбу прямо на Гитлера и Геббельса, нацисты исчезнут, я снова стану свободной, мы поженимся и заведем много детей.

В Остербурге я приобрела настоящую подругу – милую, веселую Мину Катц. Эта восемнадцатилетняя легкая блондинка во всем видела что-нибудь хорошее и не поддавалась унынию. Мина выросла в большой, бедной семье. С собой в лагерь она привезла только глубокий комплекс неполноценности. Получи она образование, и мир обогатился бы прекрасным ученым.

До приезда в лагерь Мина и ее старшая подруга фрау Грюнвальд работали на еврейскую компанию, занимавшуюся доставкой. Когда делами стала заведовать нацистка, Мария Нидераль, девушки обучали ее тонкостям работы. Мария успела к ним привязаться и хотела оставить их при себе, но у гестапо были другие планы. Мина и фрау Грюнвальд регулярно получали от бывшей начальницы ценные посылки с разнообразной едой, мылом и одеждой – по ассортименту было видно, что у их арийской покровительницы большие связи.

Мина, как маленькая лампочка, все вокруг озаряла радостным светом. Она хихикала и распевала глупые песенки о любви. Сочиняла истории. Всем делала маленькие подарочки. Ее все обожали. Мы с Миной везде были вместе – вместе срезали спаржу, вместе вязали ржаные снопы и вместе выкапывали из влажной, черной земли картошку. Картошку ссыпали в ящики по двадцать пять килограммов в каждом. Ящики мы, топая деревянными башмаками, вдвоем тащили в машину. Мы рассказывали друг дружке о сестрах и школах. Работали мы автоматически, не думая о работе, и так быстро, что одна девушка называла нас «скаковыми лошадками». Вытягивая из земли свеклу, удобряя росточки фасоли, я понемногу учила Мину тому, что знала сама – знакомила ее с экономикой, юриспруденцией, политикой и литературой. Она впитывала знания, как губка. Это полевое образование поддерживало нас обеих.

В июле мы принялись вязать рожь. По лицам стекал едкий пот. Кожа сгорала на солнце. Я накладывала себе и Мине на плечи влажную грязь. В письмах я неоднократно просила прислать любой крем, но, конечно, на это нечего было и рассчитывать: кремы из Вены, разумеется, не исчезли, но евреям было запрещено совершать покупки. Они должны были довольствоваться строго распределенными, скудными рационами. Видите вот эти пятна у меня на лице? Они появились уже в пожилом возрасте. Это моя память о жгучем остербургском солнце.