Жан-Ив Борьо - Макиавелли

Как ни странно, в своих политических сочинениях Макиавелли не только не ставит Содерини в пример другим, но и осыпает его упреками, особенно негодуя на два его качества, по его мнению, несовместимые с успешным управлением: доброту и терпение. Так, в третьей книге «Рассуждений о первой декаде Тита Ливия», объясняя суровую необходимость при «переходе от республики к тирании или от тирании к республике» принимать «запоминающиеся меры… против тех, кто противится новому положению вещей», в качестве отрицательного примера он приводит как раз Содерини, «который надеялся терпением и добротой победить жажду сыновей Брута вернуться к иному правлению, но ошибался» (кн. III, гл. III). Политическая наивность послужила причиной его падения, а также «его власти и репутации… ибо он не знал, что злокозненность нельзя ни усмирить со временем, ни смягчить подарками». Еще более серьезным недостатком он называет неспособность приспосабливаться в своих поступках к конкретной ситуации и обстоятельствам: «Пьеро Содерини… всегда действовал гуманно и терпеливо. Он и его родина процветали, пока времена благоприятствовали подобному поведению, но едва настала пора, когда следовало порвать с терпением и смирением, он не сумел этого сделать и погубил и себя, и родину» (кн. III, гл. IX). Образцом для подражания, по его мнению, мог бы быть Юлий II делла Ровере, с которым, впрочем, Макиавелли не ладил: «Папа Юлий II на всем протяжении своего понтификата действовал с натиском и яростью; поскольку времена тому благоприятствовали, все его начинания удались». Мысль о том, что политический деятель обязан соотносить свою «психологию» с духом времени, постоянно возникает в его политических трудах; мы обнаруживаем ее и в XXV главе «Государя», где он противопоставляет тех, кто действует с осторожностью (впрочем, не называя Содерини), тем, кто идет напролом, как Юлий II, правда, уточняя, как и в «Рассуждениях», что в мирные времена подобное поведение не привело бы его к успеху. Как ни странно, человек, который привлек Макиавелли к управлению государством, предстает у него образцом политического провала; складывается впечатление, что Макиавелли не мог ему простить миролюбия, неприемлемого во времена постоянных конфликтов. Упреки в адрес покровителя, чье падение повлекло за собой и отставку Макиавелли, продолжали сыпаться на него и после кончины. Мы не можем не привести здесь колкую эпиграмму, сочиненную Макиавелли в 1522 г., когда он узнал о том, что бывший гонфалоньер умер:

Новые правители не отличались благородством, и с их приходом началось «сжатие» (serrata) политического класса. 7 ноября 1512 г. Макиавелли, поверившему было в их великодушие, пришлось испытать жестокое разочарование: Синьория, проявив абсолютное единодушие, лишила его всех должностей: «Cassaverunt, privaverunt, et totaliter amoverunt» ( лат. «Его сломали, обездолили и полностью отстранили от дел»). Как, впрочем, и его верного соратника Буонаккорси, разделившего с ним опалу, – в отличие от добряка Марчелло Вирджилио Адриани, под началом которого работал Макиавелли, – тот сумел доказать, что не слишком запятнан сотрудничеством с пополанами, поскольку выступал лишь в роли скромного чиновника-эрудита, никогда самостоятельно не принимавшего важных решений. 10 ноября Синьория объявила Макиавелли, что ему запрещено в течение года покидать территорию Флоренции, и потребовала внести залог в размере 3000 золотых флоринов; эти деньги за него выплатили три друга, имен которых мы не знаем. 17 ноября – новый запрет, на сей раз касающийся посещения Палаццо-Веккьо; отныне Макиавелли мог попасть во дворец исключительно по вызову новых властей, дабы отчитаться за гигантские суммы, потраченные на содержание ополчения. Ирония судьбы заключалась в том, что отчитываться ему пришлось в том числе и перед Адриани. «Аудит» продолжался до 10 декабря.

18 февраля 1513 г. в дверь Макиавелли постучали вооруженные люди. Дома его не оказалось, и вскоре был издан эдикт, предписывающий всякому, кто знает, где он прячется, немедленно сообщить об этом властям. Макиавелли, не желая навлекать на головы друзей неприятности, сдался сам и тут же был брошен в сырую темницу в тюрьме Стинке. Дело в том, что Медичи чувствовали себя во Флоренции не слишком уверенно, особенно учитывая, что папа был ими крайне недоволен: он поддержал «революцию», сместившую Содерини, не для того, чтобы кардинал Джованни получил тираническую власть, а для того, чтобы полностью подчинить его себе. Если добавить озлобленность республиканцев, не желавших мириться с поражением, то нетрудно понять, почему Медичи ощущали себя со всех сторон окруженными недоброжелателями. Поэтому, когда им донесли, что два видных горожанина, Агостино Каппони и савонаролец Пьетропаоло Босколи, замышляют заговор, они не могли не ухватиться за столь удобный повод, тем более что при одном из задержанных нашли список из двух десятков фамилий других «заговорщиков». За дело взялся Совет восьми. Обоих арестованных допросили с пристрастием, и эти салонные бунтовщики признались, что готовили убийство кардинала и/или Джулиано. В действительности в списке фигурировали имена потенциальных противников Медичи, с которыми Каппони и Босколи только собирались установить связь. Но Совет восьми решил, что всех их следует немедленно схватить и подвергнуть пытке. Под номером седьмым в списке значился Макиавелли. Его пытали шесть раз, поскольку он лично знал Босколи и еще двух предполагаемых заговорщиков. Макиавелли держался стойко, впоследствии отмечая, что палачи отнеслись к нему с мягкостью. Между тем это была настоящая пытка дыбой: человеку, стоящему на специальном помосте, заламывали руки за спину, связывали их веревкой и поднимали вверх. Затем помост опускали, и несчастный падал в пустоту, выворачивая себе запястья и плечевые суставы. За двадцать два дня заключения Макиавелли перенес подобное истязание шесть раз, но не назвал ни одного имени.