Джошуа Купер Рамо - Седьмое чувство. Под знаком предсказуемости - как прогнозировать и управлять изменениями в цифровую эпоху

Военные способы достижения политических целей. Они стали бесспорной силой девятнадцатого века. Эта сила сформировала европейских господ колоний. Безусловно, они были лгунами, ворами, проявляющими жестокость, – одним словом, совершавшими все то рациональное и постыдное, что Сесиль Родс и иже с ним считали необходимым. Обезьяны с семенами тыквы. Но Родс был прав: экспансия была всем. Имперские мечтатели в Лондоне, Берлине, Брюсселе, Вене и Париже с полной ясностью осознавали огромный, исторически сложившийся в их пользу дисбаланс. Он демонстрировал то отличие в промышленном развитии, в науке и интеллекте, которое жители колоний никогда не преодолеют. Известные амбиции Родса «захватить большую часть мира», что он, вероятно, смог бы осуществить, были лишь воинственной версией призыва Канта «Дерзайте узнать!». Так же, как не существует вопросов без ответов, так и не бывает слишком удаленных мест, которые нельзя было бы не эксплуатировать. Географическое положение ни одной из стран не является абсолютно защищенной историей, расстоянием или отношениями. Это послужило, например, уроком для Линя Цзэсюй, бюрократа династии Цин, высланного из Пекина в 1839 году, чтобы остановить британские продажи опия, которые низводили Китай до нации бесполезных, коматозных наркоманов. «Представьте, что это были бы люди из другой страны, поставляющие опиум для продажи в Англию и соблазняющие Ваш народ к его покупке и курению? – написал Линь королеве. – Конечно, Вы, Ваше Величество, глубоко бы возненавидели это и были бы возмущены». Линь полагал, что он говорит, подобно гласу великой, вечной империи. Виктория ничего не ответила. В определенной степени Ее Императорское Величество имело интерес – на юге Китая, например, к тому, что произошло спустя несколько лет после написания письма Линя, когда британцы оттеснили войска Цин и обосновались в Гонконге для последующего 150-летнего пребывания в нем.

«Будь что будет», – как язвительно заметил колониальный герой Блад в стихотворении 1898 года британского писателя Беллока «У нас был пулемет «максим», а у них нет». Пулеметы были символом могущества колонизаторов в Шангани и на других линиях фронта, они наметили пропасть между современным и несовременным, между промышленной и сельскохозяйственной сферами. Это оружие впервые появилось в середине 1800-х годов на полях сражений гражданской войны американцев США после того, как изобретатель Ричард Гатлинг послал опытные образцы в Белый дом и убедил президента Линкольна – известного любителя новых устройств, – что их огневая мощь может привести Гражданскую войну к более быстрому завершению.

Линкольн приказал армии попробовать оружие, но первые попытки Гатлинга были слишком незрелыми, чтобы можно было что-то утверждать о результатах, полученных на полях сражений американского Юга. В течение нескольких десятилетий, однако, этот вид оружия был усовершенствован в таких местах, как Африка, и на линии фронта Русско-японской войны 1904 года. Они представляли собой пример убедительной, неоспоримой логики индустриальной войны, воплощенной в сочетании: пулемет и пистолет. « Мы косили их, как траву » – вы можете прочитать эту строку как метафору: скашивание травы было, в конце концов, результатом работы машины, подавляющей дикий мир природы с целью его подчинения, обращения в форму чистого и практически используемого упорядочения. Европейцы олицетворяли эту газонокосилку, а остальная часть мира была, следовало понимать, травой. Для имперских военачальников, которые на игровых полях Итона совершенствовали свой темперамент для так называемой «Большой игры» империи, подготовка газона для игры в теннис и территории для завоевания не были столь уж различающимися актами.

Выстрелы, прозвучавшие в сражении у Шангани, потрясли европейское сознание, став убедительным подтверждением сомнений в «волшебном» насилии индустриальной эпохи, оказавшейся ужасающей правдой. Образ эффективной работы пулемета подходил агрессивному, направленному на инженерию настроению эпохи. По мере того как Гатлинг – и его конкурент Хирам Максим – распространяли свое оружие, они столкнулись с вполне предсказуемым сопротивлением: кавалерийские офицеры Европы были влюблены в своих породистых лошадей. Но в конечном итоге эта эпоха была связана с историей зубчатых колес, осей и машинных масел. Поезда «штурмовали» сельскую местность. Заводы разрушали привычки наемных рабочих. Социально-массовое формирование быстро развивающегося класса нуворишей, политические выпады новых промышленных союзов и контрудары против них – все это являло новое энергетическое состояние. Десятилетия спустя, в 1869 году, когда Бисмарк приступил к объединению нации из десятков наследственных княжеств, слышалось новое звучание Германии – неустанный перестук железнодорожного строительства, сварки и промышленного производства. Каким естественным, вероятно, должно было показаться и « тра-та-та» – сопутствующее звучание пулемета «максим». Наследный принц Вильгельм, старший сын Кайзера, писал, что оборонительное мышление было «совершенно чуждым немецкому духу». Национальный лозунг Бисмарка – Железом и Кровью, стал в конце концов персональным для многих немцев, которые чувствовали себя более гордыми оттого, что покидали свои университеты с горячими, красными от дуэлей шрамами на своих лицах, нежели с утонченной поэзией Гете в сердцах.