Дэвид Оуэн - Копии за секунды - История самого незаменимого изобретения XX века

Тон письма Корнеи в 1960 году резко изменился. В нем он обвинял Карлсона, как он это назвал, в «фантастической несправедливости» и, следовательно, лишении его обманным путем состояния: «В настоящее время я не могу не испытывать горькое чувство по поводу той роли, которую я сыграл в развитии ксерографии. Я чувствую себя человеком, который вспахал поле и засеял его, а получил лишь крохи от выращенного урожая. Так как урожай оказался на удивление обильным, я упрекаю себя еще больше, что лишил мою жену, сына и себя самого тех средств, от которых я отказался с такой готовностью, просто, из любезности».

Карлсон был потрясен. Ничто в отношениях между ними не менялось с 1956 года – или в данном случае с 1939 года, – исключая лишь то, что, к удивлению Корнеи, ксерография стала коммерческим «хитом». Корнеи, по своей воле, отказался работать у Карлсона по прошествии шести месяцев, потому что считал, что изобретение не имеет будущего, и когда они расторгали трудовое соглашение, каждый был уверен, что выигрывает от этого: Корнеи хотел разрабатывать свое изобретение в области электронного сканирования, а Карлсон надеялся продать идею электрофотографии какому-нибудь крупному производителю и хотел, чтобы его претензии на нее были свободны от каких-либо помех (см. главу 4). То, что Корнеи так и не занялся разработкой своей идеи или не пытался получить на нее патент, не было виной Карлсона. (Компания RCA и другие впоследствии добились коммерческого успеха, развивая похожую идею.) Эмоциональные переживания Корнеи понятны, конечно; двадцать лет назад он отказался от того дела, которое впоследствии принесло баснословную прибыль. Но Карлсон никогда не предавал и не обманывал его.

Карлсон ответил, что его удивило письмо Корнеи: «Почему вы ни разу в течение двадцати одного года с момента увольнения не поднимали этот вопрос?» Потом спокойно и исчерпывающе объяснил, почему он считает, что и так уже был более чем щедрым, – это объяснение включало очень понятное математическое сравнение вклада Корнеи в ксерографию (за шесть месяцев работы по совместительству) и собственного участия (тринадцать лет, две трети запатентованных изобретений и вложение 20 тысяч долларов собственных средств) и оценил долю каждого в денежном эквиваленте. Длинный ответ Корнеи, пришедший через несколько недель, был уже не таким эмоционально нагруженным, но все равно был полон обиды. Он писал: «Я думал, что не так трудно понять, почему я огорчен и расстроен: потому что я вел себя как друг, а вы – как бизнесмен». Карлсон, которому адвокат сказал, что он ничем не обязан Корнеи, ответил двумя краткими предложениями: «Я получил ваше письмо от 25 июля. Что вы от меня хотите?» Корнеи попросил шестьсот дополнительных акций компании Haloid Xerox. Карлсон послал ему пятьсот (вместе с подробным объяснением, почему шестьсот акций превысили бы выплаты, обусловленные соглашением, от которого Корнеи отказался в 1939 году).

Корнеи был счастлив. Он ответил: «Если бы я был Диогеном, греческим философом, который ходил везде с зажженной лампой в поисках честного человека, я бы сейчас погасил эту лампу, потому что я нашел такого человека». Карлсон никогда не говорил о Корнеи ничего плохого и фактически продолжал прилагать все усилия, чтобы отдать Корнеи должное, когда ему приходилось рассказывать о ранней истории своего изобретения, но все события, связанные с обменом письмами, включая сравнение с Диогеном, должно быть, глубоко ранили его: он всегда и во всем был честным человеком.

Корнеи мог рассчитывать на щедрость Карлсона, по крайней мере, под благовидным предлогом; сотни других просителей писали ему просто потому, что прочли в газете о его богатстве. («Одна французская дама написала мне, пытаясь заинтересовать идеей переносной душевой кабины, – писал он своему кузену Рою в 1966 году. – Я не знаю, сможет ли она продемонстрировать ее лично».) Доррис настаивала, чтобы он нанял одного или нескольких помощников для работы с корреспонденцией, но он хотел сам знакомиться со всеми просьбами и самостоятельно выносить решения; он говорил, что у других людей не было причин заботиться о деньгах. «Мне кажется, для него и для меня это было своего рода испытание, – говорила Доррис. – Но он принимал это как должное». Он редко просил совета, даже у жены. В речи, которую она произнесла на освещении одного госпиталя после его смерти, она сказала: «Только один раз за все время он спросил, что я думаю по поводу одного случая, о пожертвовании, которое он хотел сделать, очень большом, одной организации или отдельному лицу. Поэтому однажды я сказала ему – видите ли, он редко даже говорил мне, сколько он дает, так как я этим не интересовалась, – но когда он действительно спросил мое мнение, я сказала: «Чет, ты, конечно, понимаешь, что ты спрашиваешь только о тех случаях, по поводу которых, ты точно знаешь, я всегда согласна с тобой». Он очень смеялся. Я бы сказала, он хохотал».