Адам Бревер - Неприкаянная. Жизнь Мэрилин Монро

– А знаете, это не так-то и просто?

Она еще сильнее прижимает ручку к нижней губе, а затем произносит:

– Не знаю. Возможно, вы мне объясните.

Вот здесь-то вы и сходитесь – на своего рода обширной ничейной полосе между определяемыми границами. И ты живешь там, словно гость, прочитавший много книжек, турист, знающий больше фактов и историй, чем местные жители, но не притязающий на истинное знание. И ты хочешь применить эту метафору, но метафоры – не твой конек (за девять классов в школе ты могла о них слышать, но не научилась ими пользоваться), и тогда ты вынуждена сказать, что если бы доктор попыталась расспросить тебя о Норме Джин, ты, несомненно, поговорила бы с ней о Норме Джин. Разве ты не ее биограф? Ты можешь одним духом назвать несколько домов, куда ее отдавали на воспитание, где она жила с родственниками. Ты можешь рассказать, как весь мир не замечал ее, отчего желание быть замеченной только крепло. Ты можешь привести подробности. Сыграть. Изобразить все более правдоподобно, чем оно было. Но теперь это ни к чему. Норма Джин умерла много лет назад. Ты могла бы даже сказать об этом, если бы не знала, что она тотчас же спросит: «И как вы теперь это воспринимаете?» – на что тебе придется ответить: «Вам следует спросить Норму Джин». А такой ответ, похоже, привел бы тебя в никуда.

Однажды ты упомянула, что Норма Джин умерла в особенный, вполне определенный день. Это случилось, когда ты впервые позировала перед камерой, в твой обеденный перерыв на заводе «Radioplan». И ты рассказала о том, как чувствовала себя, когда все твое тело раскрылось перед камерой, но ты не ощутила никакой ломки – скорее, из тебя что-то истекло. И ты все-таки вставила метафору, сказав: я будто впервые увидела цвет, каким-то странным образом рассмотрела себя в трехмерном измерении, да так, что и другие начали меня видеть, особенно работавшие на заводе мужчины, которые внезапно, с округлившимися глазами, стали предлагать проводить меня до машины, пялиться на твою грудь под слишком тесным свитером, умасливать меня на каждом шагу. В тот день, позируя перед камерой, ты тоже увидела ее. И, как и заводские мужчины, тоже захотела проводить до ее машины. Поворковать с ней и прикоснуться к ее телу. Именно в тот день, обмолвилась ты, Норма Джин перестала существовать.

– Вот мы и подошли к тому месту, которое нам нужно, – сказала доктор.

Ты посмотрела на нее с такой самоуверенностью, словно роли поменялись, и сказала:

– Нет. Вовсе нет.

«Улисс»

«Листья травы»

«Госпожа Бовари»

«Записки из подземелья»

«Потерянный рай»

«Пророк»

«Смерть в Венеции»

«По направлению к Свану»

«Анна Каренина»…

Здесь она тебя останавливает. Но твои мысли уже набрали скорость, ты пытаешься обрисовать книжную полку, ночную тумбочку и расписание занятий. Она наклоняется вперед, по-прежнему скрестив ноги. Выдыхает через нос, неожиданно громко:

– Вопрос такой, – начинает она. Руки ее сжаты, правая потирает левую. – Вам не кажется, что чтение всех этих книг, вечерние занятия в Университете Калифорнии есть отчасти тот способ, посредством которого Норма Джин хочет доказать или продемонстрировать, что может вырваться из той среды, в которой выросла, возвыситься над ней?

В самом вопросе кроется допуск, что некая Норма Джин, желающая что-то доказать, существует. Что Норма Джин могла бы подняться над обстоятельствами, тогда как на самом деле она этого не может, потому что ее и нет.

Соблазн бросить вызов велик, но подобный разговор – полное безумие, он невозможен даже в кабинете врача, поэтому ты просто качаешь головой:

– Нет. Мне просто на самом деле нравится читать.

Похоже, ты ее заинтересовала. Похоже, ты ей даже нравишься. Быть может, поэтому ты приходишь к ней снова и снова? А ведь вначале, как предполагалось, речь пойдет о твоей актерской игре и подготовке. О том, как пробудить чувства, которые сидят внутри тебя. Пройти через пережитое. Вспомнить, как все было. Но с самого начала имело место небольшое противоречие: какой смысл «лечить» прошлое, если именно боль тебе и нужна?! Весь процесс, скорее, сводился к локализации боли и доступе к ней. Но по мере того как вы продолжаете, и она идентифицирует эту центральную тему одиночества, она меняет план, поскольку искренне считает, что может помочь тебе. Она хочет добиться, чтобы это все ушло, чтобы ты не обращалась к этому. Тогда оно не будет иметь над тобой власти. Потеряет свое влияние. И хотя это звучит заманчиво, ты все же пришла к ней за другим. Вроде бы речь должна была идти о твоей актерской карьере. К тому же, что гораздо важнее, если ей удастся открыть тебя, вычерпать всю грязь, тогда ты точно будешь знать, где закончишь – в государственной больнице Норуолка, заняв место в ряду женщин, прибывших туда раньше тебя. Однозначно. Вот почему ты должна держать все под контролем. Покончить с тем, с чем нужно покончить. И удостовериться, что прошлого вовсе и нет. Лишь кое-какие биографические детали и некоторые остаточные эмоции, которые нужно воспроизвести перед камерой. И все же тебе нравится сознавать, что есть кто-то, кто заботится о тебе. Кто-то, кто, похоже, действительно хочет тебе помочь, а не просто что-то получить от тебя. Поэтому-то ты и ходишь на эти приемы. Всегда появляешься в назначенное время. Рассказываешь ровно столько, чтобы это выглядело реальным. И, в известном смысле, ожидаешь этих приемов с радостью. Ведь так приятно знать, что есть кто-то, кто хочет слушать, что ты скажешь, кому это интересно. Именно из-за этого доверия ты пытаешься быть внимательной настолько, что даже если что-то, о чем ты рассказываешь, и не происходило на самом деле, оно все равно звучит правдиво.