Грэм Робб - Жизнь Бальзака

Часто в самых фантастических местах своих творений Бальзак ближе подходит к своему повседневному «я»; долги служат для него напоминанием о реальности и не дают скатиться в мир грез – способность (или пристрастие), в которой он все более и более ощущал, как ни странно, угрозу для своего существования. Читая его романы, трудно понять, как человек, чей масштаб настолько «больше, чем жизнь», способен так точно воспроизводить действительность? Один след шедшей в нем борьбы можно найти в вариантах «Евгении Гранде». Зюльма Карро восхищалась тем, как точно удалось Бальзаку описать жизнь в провинции; правда, для иллюстрации она выбрала самого нереалистичного бальзаковского персонажа из всех – Гранде. Бальзак сделал его уж слишком богатым. Он настаивал на том, что знал таких людей в Туре, но, готовя роман к переизданию 1839 г., все же урезал состояние Гранде с 21 миллиона франков до банальных 11 миллионов. И все же в его мозгу шла борьба, и исполнение желаний в конце концов потребовало больше почвы, которую он уступил правдоподобности: в окончательном варианте 1843 г. Евгения наследует «почти 19 миллионов» 848.

Жажда знаний и необходимость сохранить перед ее лицом иллюзии нашли наиболее яркое выражение в «Поисках Абсолюта». Бальзак консультировался со специалистами в Академии наук 849и создал «сумасшедшего» химика, которому удалось произвести алмаз – к сожалению, реакция произошла в его отсутствие, так что тайна утеряна. Как насмешливо заметил в 1874 г. Лесли Стивен: «Все соучастники готовы убедить нас, находящихся под действием заклинания, что создание философского камня следует считать разумным приложением человеческой энергии» 850. Столь же невероятным казалось предположение, что Бальзак вот-вот найдет своей неуемной энергии разумное применение. И все же Бальзак – один из немногих писателей, кому мы охотно верим, когда он называет одного из своих персонажей «гением». В его время в научных опытах видели не лихорадочное стремление подмечать мелочи, но попытку встать плечом к плечу с тем бесконечно мощным внутренним «я», с которым он впервые познакомился в «алькове» в Вандомском коллеже. Часто говорили, что Бальзак зашифровал свою фамилию в фамилии химика: «БАЛЬтаЗАр Клаас», но, когда мы читаем о мужественных попытках мадам Клаас удержать семью, трудно не отождествить с автором именно ее:

«– Бальтазар, скажите, пожалуйста, что вы ищете?

– Бедное мое дитя, ты не поймешь ни слова.

– Неужели не пойму?.. Ха! Милый мой, я вот уже почти четыре месяца изучаю химию, так что могу поддерживать с тобой беседу. Я прочла Форкроя, Лавуазье, Шапталя, Нолле, Руэлля, Бертолета, Гей-Люссака, Спалланцани, Левенгука, Гальвани, Вольта… в сущности, все книги, какие есть в науке, которую ты боготворишь. Ну же, теперь ты можешь открыть мне свои тайны» 851.

Для человека, который почти ничего не понимал в химии до того, как приступить к роману, Бальзак проделал огромную работу. Некоторые описанные или придуманные им опыты начали проводить лишь несколько лет спустя после выхода романа 852.

Один особенно живописный эксперимент подразумевает использование солнечной энергии 853.

Логическим продолжением романов Бальзака служат его «дом на холме из грязи» и экспедиция, в которую он собирался отправиться. В его поисках угадываются неисправимый оптимизм и здоровая склонность преодолевать невежество. Подобно своему отцу, он отказывался следовать установленным обычаям или верить, что можно быть по природе невеждой хоть в чем-то. Когда редактор «Ревю э Газетт Мюзикаль» спросил, что случилось с его «философским изучением» музыки, «Гамбара», Бальзак ответил одним из своих очаровательных, обезоруживающих писем – длинным отчетом о своих музыкальных изысканиях, опубликованных в «Ревю» благодарным редактором 854. В нем Бальзак подает свои музыкальные исследования в социополитическом свете, объясняя, что до романа «Гамбара» он был «ненормально невежествен в музыкальной технике». Его познания, продолжал он, были сугубо эмоциональными, кульминацией для него служила Пятая симфония Бетховена – «единственного человека, вызывавшего мою зависть» 855. Вместо того чтобы и дальше упиваться своим невежеством, он запретил себе думать, что оценить искусство должным образом способны только «специалисты», и добавил: «Я всегда буду принадлежать к той неисправимой и мятежной партии, которая выступает за свободу глаза и уха в республике искусств». Революционный образ оказался вполне уместен. Бальзак по-прежнему оставался тщеславным буржуа, который наслаждался свободомыслием. Свободу слова следовало охранять, как крепость, но, как только он откладывал рукопись в сторону, вернуться к ней оказывалось трудно. Затем он жаловался своему адресату на бесконечную борьбу за выживание, на «порабощение» писательством и на невозможность судить о произведении, которое он только что завершил, и радоваться ему.