Грэм Робб - Жизнь Бальзака

Пока Бальзак ездил по безлесным равнинам Боса, он думал об Украине 842. И здесь, возможно, имеет смысл ненадолго оставить его и его планы и уделить больше внимания одинокому затворнику, обитателю вымышленного дворца, живущему перед листом бумаги с полуночи до рассвета, – Бальзаку, которого мы сможем разглядеть лишь мельком через дверь его кабинета в последние десять лет его жизни и найти которого теперь, наверное, можно лишь в его романах.

Конечно, увидеть целиком «другого Бальзака» невозможно. Его романы значительно превосходят границы его непосредственных занятий и опыта, и все сооружение обладает огромной центростремительной силой. Оно вместило в себя всю Францию, начиная с Великой французской революции и заканчивая Июльской монархией. И все же битва реальности с самообманом продолжалась и в его творчестве, и способы, какими пользовался Бальзак для накопления знаний, помогают лучше узнать его. Наблюдая его за работой, легче понять причины его поступков, его страстей и неудач в следующие несколько лет. Тогда его замыслы кажутся уже не такими невероятными.

Особенность исследовательского метода Бальзака заключается в том, что какая-то незначительная на первый взгляд деталь способна отнять у него все силы, в то время как обилие других подробностей создает впечатление, будто он обладает универсальным знанием и без всякого труда делится им. Иногда его отступления в реализм становились данью его любопытству, как, например, в рассуждениях о средстве от облысения в «Цезаре Бирото» 843. Иногда они знаменуют собой желание заполнить брешь в человеческих познаниях. Леона Гозлана Бальзак угостил рассказом о том, как он зубрил ботанику для «Лилии долины». Поскольку одним из главных действующих персонажей романа стала Турень, ему нужно было знать «названия всех травок, на которые мы натыкаемся в деревне». Он расспрашивал своего садовника. Тот отвечал без труда: люцерна, клевер, эспарцет… «Нет, нет! – перебил его Бальзак. – Я спрашиваю, как вы называете тысячи этих травок», – и он сорвал пучок травы. «Этих, мсье? Это трава, вот и все». Примерно так же, как неграмотный крестьянин, ответил ему и профессор ботаники – «поэтому, когда я писал “Лилию долины”, я не мог дать точных названий тех зеленых ковров, которые мне так хотелось бы показать травинку за травинкой, в блестящей и мучительной манере фламандских художников» 844.

Отсюда урок: пробелы в познаниях человечества могли противоречить самому препятствию. Более того, писатель, которого так часто льстиво называют «последним бастионом века» и который якобы мог с выгодой навесить ярлыки на содержимое всей известной вселенной, на самом деле ставил под сомнение сам процесс наделения именами. Наука, часто замечает Бальзак, – возможно, вспоминая юношеское стремление усвоить всю накопленную человечеством мудрость, – лишь достойная форма каталогизирования. После того как наука оказалась бессильна дать имена всем растениям в «Лилии долины» (не приходится сомневаться, что Бальзак воспользовался бы знаниями, если бы обладал ими), он придумал собственный язык цветов. Замена оказалась не просто адекватной, но чудесной. В символических букетах, которые Феликс дарит мадам де Морсоф, как сам Бальзак дарил г-же де Берни, он контрабандой пронес мимо цензуры самые сокровенные сексуальные желания: «двойные маки-самосейки с бутонами, которые вот-вот раскроются», «стебли, которые извиваются, словно желания, сплетенные в глубине души» 845. Одновременно ему удалось не засушить историю любви скучным перечислением ботанических терминов.

Бальзак революционизировал роман, придав ему ценность архивного документа. И можно лишь гадать, насколько решение о нравственной и исторической достоверности не стало неизбежным результатом его характера. Реалистические описания гарантировали его романам долгую жизнь. С другой стороны, они были и воронками, с помощью которых можно было вводить в произведения «фантастические» куски. Сочиняя «Серафиту», Бальзак познакомился со швейцарским ботаником Пирамом де Кандолем (живым почитателем Бальзака) и получил от него ценные заметки о норвежской флоре 846, особенно о редкой разновидности камнеломки, которая цветет зимой и разделяет с андрогинной Серафитой неспособность производить потомство 847. Причина для очевидного избытка исследований становится ясна в романе: экспедиция по сбору цветов в горах над норвежскими фьордами в обществе ангела на лыжах настолько необычайна, что ее просто необходимо разбавить солидной дозой реализма. Если цветы взяты из жизни, может быть, и ангел тоже?