Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова

Ольга не вынесла того, что Антон встал на сторону сестры, и поспешила написать Маше: «Зачем Антона впутывать в наши отношения?<���…> Знаю, что высказала, как мне было больно слышать от многих, что Антона ждут в Ялте. <���…> Мне было больно оттого, что этим упорным ожиданием как бы выражалось нежелание того, что Антон в Москве, в пыли, что он, конечно, волнуется около меня, больной. <���…> Если бы ты относилась ко мне с прежним доверием и хоть чуточку захотела бы понять меня – ты никогда бы не показала этого письма Антону.<���…> Ты меня всеми силами вытравливаешь из своей души <���…> Этого [ письма ] ты во всяком случае не покажешь, я очень прошу тебя» [563].

Антону Ольга на следующий день писала: «Отчего ты мне сразу не сказал, что уезжаешь совсем? Отчего откровенно не сказал, что уезжаешь из-за кровохарканья? <���…> Как мне это больно, что ты относишься ко мне как к чужой или как к кукле, которую нельзя тревожить. <���…> Ты возненавидишь мои письма. А я не могу молчать. Так, не подготовившись – предстоит большая разлука с тобой, потому что осенью тебе никак нельзя приехать в Москву. Я бы поняла – провести сентябрь в Любимовке. Вообще получается чепуха из нашей жизни. Боже мой, если бы я знала, что я тебе нужна <���…> Если бы ты мог мне дать эту уверенность! <���…> Мне казалось, что нужна я тебе только как приятная женщина, а я сама, как человек, живу чуждая тебе и одинокая. <���…> Как это ужасно, Антон, если все, что я пишу, вызовет улыбку у тебя и больше ничего, или, может, покажешь это письмо Маше, как и она сделала?» [564]

Ольга продолжала упрекать Антона в том, что он обманул ее, пообещав вернуться в Любимовку. Его ответы, по обыкновению, обескураживали: обиженный тон в них сменялся спокойным и ласковым, и делались попытки любыми средствами достичь примирения: «Ты сердита на меня, а за что – никак не пойму. За то, что я уехал от тебя? <���…> Но ведь я <���…> и не уехал бы, если бы не дела и не кровохарканьем…> Пьесу писать в этом году не буду, душа не лежит <���…> Письма твоего Маша не давала мне, я нашел его в комнате матери <���…> и понял тогда, почему Маша была так не в духе. Письмо ужасно грубое, а главное, несправедливое; я, конечно, понял твое настроение, когда ты писала, и понимаю. <���…> Нельзя, нельзя так, дуся, несправедливости надо бояться. <���…> Ты же не говори Маше, что я читал твое письмо к ней. Или, впрочем, как знаешь. От твоих писем веет холодком <���…> Не расходись со мной так рано, не поживши как следует, не родивши мне мальчишку или девчонку. А когда родишь, тогда можешь поступать как тебе угодно».

Лишь в сентябре Ольга, Антон и Маша заключили перемирие. Антону пришлось предъявить эксцентричные доказательства своей любви к супруге: «Беру за хвост мою собаку, взмахиваю несколько раз, потом глажу и ласкаю. <���…> Делаю salto mortale на твоей кровати, становлюсь вверх ногами и, подхватив тебя, перевертываюсь несколько раз и, подбросив тебя до потолка, подхватываю и целую».

Станиславские возвратились в Россию, на чем свет стоит ругая Европу. Любимовка ожила. Они повсюду возили за собой Ольгу – покупать мед, ловить рыбу и – готовясь к работе над горьковской пьесой «На дне» – обследовать московские ночлежки.

В Москве Ольга Книппер воспрянула духом. Отделанное Францем Шехтелем в стиле «модерн», новое здание МХТа было оснащено прекрасными актерскими уборными и электрическим освещением. Врачи позволили Ольге посещать бани. Она с удовольствием провела вечер в кругу семьи: «У мамы богема в полном разгаре <���…> Я все-таки люблю дух нашего дома. Не нытики, хотя вспыльчивы и кипятливы, но все искренне любят друг друга». После очередного визита к безнадежно больной сестре из Ниццы вернулся Немирович-Данченко; Ольга проводила с ним время в долгих разговорах. По совету доктора Штрауха Ольга занялась поисками новой квартиры. К сентябрю она полностью восстановила душевное равновесие и в ответ на предлагаемую ей Антоном свободу возразила ему: «Сына тебе хорошего подарю к будущему году. Ты пишешь, что если у нас будет дитё, то тогда я смогу поступать как хочу. <���…> Что это ты нарек?» Пыталась она оправдать и свою размолвку с Машей: «Я не зверь, а Маша далеко не такой человек, который даст себя в обиду. Она сильнее меня. А я кажусь такой, потому что говорю громко и кипячусь». Как полагал Антон, его откровенный разговор с Машей избавил их с Ольгой от «заноз», однако отношения между женщинами оставались прохладными. Антон в который раз запамятовал день рождения жены, хотя еще недавно загодя уточнял его дату. Ольга настойчиво просила его не отмахиваться от обращающихся к нему с вопросами переводчиков. Обмен корреспонденцией между мужем и женой изобиловал медицинскими подробностями: она писала ему о клизмах, он ей – о креозоте.