Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова

В письме от 24 ноября Антон окончательно подтвердил Немировичу-Данченко, что обдумывает новую пьесу: «У меня есть сюжет „Три сестры“», – писал он, но взяться за нее собирался только после завершения начатых рассказов. До наступления зимы он посадил выписанные из Сухума лимон, олеандры и камелии. Приблудному щенку, который приходил к Чеховым спать под маслиной, позволили остаться и дали кличку Каштан. «А кошек будем стрелять», – вынес безжалостный приговор Антон, и это при том, что его брат в Петербурге теперь работал редактором в «Вестнике Общества покровительства животным». Вскоре подули холодные ноябрьские ветры, оборвали с магнолий листья и заперли Антона в четырех стенах. В доме неподалеку случился пожар, и Антон с беспокойством следил за тем, в какую сторону летят искры: свое жилище он не успел застраховать. Чехов трудился над новой повестью и делал наброски к пьесе «Три сестры», которая станет самой тонкой и сложной из всех до сих пор написанных им пьес. Письма писал нечасто. Братья были им недовольны. Миша снова жаловался Маше: «Мать где-то на краю света, там внизу, за горами, я – на дальнем севере, ты – ни там, ни тут. <���…> Антон загордел <���…> В этом же году он уделил мне только одну минуту – в вагоне скорого поезда. <���…> Куда за один только этот год прожиты: 25 тысяч от Маркса, 5 тысяч от Коншина, 3 тысячи от „Чайки“ и от „Дяди Вани“? Ведь если дом и имение стоят 25 тысяч, то и тогда (по моим вычислениям) восьми тысяч некуда девать». В ялтинском отделении «Общества взаимного кредита» у Чехова на счету лежало девять тысяч рублей.

Двадцатого ноября Антон побывал в Ялте и еще больше испортил себе настроение. Епифанов, его давнишний собрат по перу, доживал свои последние дни в городском приюте. Он захотел перед смертью яблочной пастилы и, когда Антон выполнил его просьбу, оживился и срывающимся голосом сказал: «Вот это самая! Она!» Через два дня его не стало. Горькому Антон пожаловался: «Одолевают чахоточные бедняки <���…> они смущают мое сытое и теплое спокойствие. <���…> Мы решили строить санаторию». Антон сочинил воззвание и начал сбор средств для помощи нуждающимся и неизлечимо больным интеллигентам, которые в последней надежде съезжались в Ялту. Пример, показанный Чеховым, имел не менее притягательную силу, чем врачующий климат Крымского побережья.

Весь ноябрь Чехов писал повесть «В овраге». Начинается она с анекдота, рассказанного ему Буниным, – о дьячке, который на похоронах всю икру съел. Далее в повествование вплетаются угрюмые эпизоды мелиховской жизни, и прежде всего история Толоконниковых, бывших крестьян, превратившихся в бесчеловечных фабрикантов. По насыщенности материала повесть можно рассматривать как роман в миниатюре – вопреки настойчивым утверждениям критиков о том, что в чеховских сюжетах слишком мало действия. В ее основу положена трагичная история распада семьи Цыбукиных: младшая невестка избавляется от новорожденного наследника, ошпарив его кипятком, и выгоняет из дома свекра – главу семейства и владельца обширного торгового дела. Овраг предстает перед читателем пропастью не только в буквальном, но и в переносном, нравственном, смысле; над мрачной бездной возвышаются его склоны, по которым бродят несчастные, но не разуверившиеся в жизни герои повести. (В то время Антону тоже стало казаться, что он очутился в овраге: строители расширяли и поднимали проходящее мимо дома шоссе, «чтобы все проезжающие амазонки могли видеть, что делается у нас во дворе».)

Ялтинское чахоточное окружение на Антона действовало угнетающе. Князю Шаховскому он жаловался в письме от 27 декабря: «Скучаю я изрядно, скучаю от вынужденной добродетельной жизни. <���…> Попиваю винцо». Погода становилась все более сырой и холодной, и это пагубно сказывалось на его здоровье. Печи-голландки, установленные в доме по замыслу архитектора, давали мало тепла, и Антон попросил Машу привезти из Москвы керосиновых печек. Евгения Яковлевна и Марьюшка не смогли обеспечить Антона лечебным питанием, и его «кишечный катар» разыгрался не на шутку – пришлось самому ставить себе клизмы. К этому добавился плеврит, который Антон лечил компрессами. Единственным его развлечением стала мышеловка: попавших туда зверьков он за хвост выносил из дома и отпускал на волю на татарском кладбище.

Жители Ялты всё пытались разгадать тайну «Дамы с собачкой». Стоило проясниться зимним небесам, как на набережной со шпицами на поводках появились ее копии, а возможно, и оригиналы. В Москве же разговоров о Чехове было еще больше. Спектакль «Дядя Ваня» посмотрели члены царской фамилии, а также прокурор Священного синода Победоносцев. Толстой отозвался о пьесе в дневнике: «„Дядя Ваня“ – возмутился». Немировичу-Данченко он сказал, что самое лучшее в ней – это гитара и сверчок (актер Вишневский целый месяц ходил в Сандуновские бани, чтобы послушать и воспроизвести на сцене его стрекотание). Актерам же он сообщил, что Астрову и дяде Ване следует жениться на крестьянках и оставить в покое профессорскую жену.