Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова

На обороте записки Антон набросал полное извинений письмо жене Суворина: «Милая Анна Ивановна, я уехал не простившись. Вы сердитесь? Дело в том, что после спектакля мои друзья были очень взволнованы; кто-то во втором часу ночи искал меня в квартире Потапенки; искали на Николаевском вокзале <���…> Это трогательно, но нестерпимо. К тому же у меня уже заранее было предрешено, что я уеду на другой день независимо от успеха или неуспеха. Шум славы ошеломляет меня, я и после „Иванова“ уехал на другой день. Одним словом, у меня было непреодолимое стремление к бегству, а спуститься вниз, чтобы проститься с Вами, было бы нельзя без того, чтобы не поддаться обаянию Вашего радушия и не остаться. Крепко целую Вам руку, в надежде на прощение. Вспомните Ваш девиз! Я остригся и стал похож на Аполлона. Представьте, я чувствую, что я влюблен».

Хотя девизом Анне Ивановне служила напечатанная на ее почтовой бумаге фраза «Comprendre – pardonner!» [367], Антон, перебеливая письмо, предусмотрительно опустил слова о своей влюбленности. Теперь не Лика, а Людмила Озерова завладела его чувствами.

Однако ум его тревожили мысли о тяготах крестьянской жизни. Прочитав очерк «Дома», Чехов обратился к автору с просьбой об оттисках. В Москву Антон прибыл 19 октября, еще до рассвета, и сразу пересел в поезд, идущий в сторону Мелихова. К восьми часам утра он вышел на станции Лопасня, оставив в вагоне третьего класса сверток с халатом и постельным бельем. (В тот же день начальник станции вернул ему вещи.) Мелиховская круговерть сразу заставила позабыть о петербургских огорчениях. На кухне работники шумно пропивали горничную Анюту Андриянову, просватанную отцом против ее воли. За три недели отсутствия прибавилось больных мужиков. Заседания в Серпуховской земской управе, на которых Антона благодарили за строительство школы и обещали построить шоссе до Лопасни, отняли у него последние дни октября. Сам Чехов задумал устроить в таганрогской библиотеке справочный отдел. А в голове уже роились мысли о новой повести – впервые за четыре последних года в ней не будет личных тем, – которая получит название «Мужики». Готовясь к работе над ней, Чехов разыскивал русское издание (с французским у него все-таки было неважно) статьи Винье д’Октона «Крестьянин во французской литературе».

Тем временем Суворин предпринял шаги по спасению «Чайки». Вместе с Карповым они сделали сокращения и поправки, от которых пьеса стала менее эпатирующей. Следующее представление полный зрительный зал сопровождал бурными аплодисментами, правда, из актеров лишь Комиссаржевскую окрылил этот успех. В театр пришла в основном интеллигенция, и благодаря ей, а не зрителям из высшего общества «Чайка» воскресла, хотя актеры старшего поколения так и не прониклись оригинальностью пьесы. В новой версии «Чайку» давали 24, 28 октября и 5 ноября, а затем она была исключена из репертуара. Антон рецензиями на «Чайку» не интересовался, но друзья держали его в курсе. Знаки сочувствия ему претили, особенно настоятельные напоминания Суворина о том, что ему недостает сценического опыта и что он несет всю ответственность за неуспех пьесы. Лейкин же (недовольный тем, что Антон не побывал у него в этот приезд в Петербург) менял мнения о «Чайке» в зависимости от того, где он их высказывал, – в «Осколках», в письме к Антону или в дневнике: «Дай эту рукопись Чехова хоть самому заурядному драматическому писателю – и он, накачав в нее эффектных банальностей и общих мест, сделает пьесу, которая понравится. <���…> Если пьеса действительно провалилась, то нечего из-за этого свергать Чехова с его пьедестала беллетриста. И у Золя проваливались его пьесы…»

Гражданский муж 3. Холмской и театральный критик из «Петербургской газеты» А. Кугель (через два года он станет самым тонким чеховским критиком в столичной прессе) тоже был пристрастен. Он забросал Чехова язвительными вопросами: «Почему беллетрист Тригорин живет при пожилой актрисе? Почему он ее пленяет? <���…> Для чего на сцене играют в лото и пьют пиво? <���…> С какой стати молодая девушка нюхает табак и пьет водку?» [368]

Кугель (как писателя, Антон уподоблял его «хорошенькой женщине, у которой изо рта пахнет») проницательно сравнил чеховские повторяющиеся образы и фразы с вагнеровскими лейтмотивами – к несчастью, Вагнера он терпеть не мог, а пьесу Чехова не понял. Кугель получил отпор на страницах своей же газеты. Лидия Авилова простила Чехову обыгранный в пьесе интимный сувенир и на правах свояченицы редактора защищала «Чайку» и ее автора: «Говорят, что „Чайка“ не пьеса. В таком случае посмотрите на сцене „не пьесу“! Пьес так много…»