Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова

Потапенко по-прежнему пути в Мелихово были заказаны, но в декабре Лика попыталась вступиться за него перед Машей: «У меня есть и будет только одно – это моя девочка! <���…> никогда не вини ни в чем Игнатия! Верь мне, он тот, каким мы с тобой его представляли». Сам Потапенко еще в ноябре искал примирения – по крайней мере, с Антоном: «Милый Антонио, <���…> все же мне казалось, что истинную нашу духовную связь не должны разрушить никакие внешние обстоятельства. И если я допускал сомнение насчет твоей дружбы, то я говорил себе: „э то пройдет, это временно“. Итак – все светло между нами, как и прежде, и я ужасно рад этому».

Антон предусмотрел для него подобающее наказание. Потапенко принял его без ропота. Ему, столь безжалостно высмеянному в «Чайке», пришлось взять на себя хлопоты по продвижению пьесы на сцену. Держать его под контролем было нетрудно: он был зависим от Суворина, на обедах беллетристов регулярно встречался с Александром. Потапенко нашел в Москве для Антона машинистку, которая втридешева, но черепашьим ходом напечатала два экземпляра пьесы для прочтения в Петербурге. (Впрочем, Потапенко припас для Антона и фигу в кармане: в одно из писем Александра брату была вложена газетная вырезка, сообщавшая, что в Житомире читатели спрашивают в библиотеках книги Потапенко, а не Чехова.)

Машинистка и в самом деле оказалась на редкость медлительной, и Суворину Антон отправил рукописный текст пьесы. Читать ее было дозволено лишь Суворину и Потапенко. Суворина пьеса задела за живое, напомнив о самоубийстве сына; в Тригорине, разрывающемся между Ниной и Аркадиной, он увидел Потапенко, разрывающегося между Ликой и женой. Антон, явно покривив душой, ответил, что если это так, то пьесу ставить нельзя. Суворин, как мог бы догадаться Чехов, показал пьесу своей верной подруге Сазоновой, которую уже начала беспокоить суворинская увлеченность декадентской драмой. Ее дневниковая запись от 21 декабря предвосхищает реакцию публики: «Прочла чеховскую „Чайку“. Удручающее впечатление. В литературе только Чехов, в музыке Шопен производят на меня такое впечатление. Точно камень на душе, дышать нечем. Это что-то беспросветное».

Лидия Яворская все еще надеялась, что Чехов одарит ее пьесой для триумфального воцарения в Петербурге и что она будет написана в неоромантическом ключе, как ростановская «Принцесса Греза», которую они готовили с Татьяной к новому театральному сезону. В начале декабря в Москве Чехов читал «Чайку» большой компании друзей-театралов в гостиничном номере Лидии Яворской. Об этом вспоминает Татьяна: «Был и Корш, считавший Чехова „своим автором“ <���…> Я помню то впечатление, которое пьеса произвела. <���…> Помню споры, шум, неискреннее восхищение Лидии, удивление Корша: „Голуба, это же несценично: вы заставляете человека застрелиться за сценой и даже не даете ему поговорить перед смертью!“ и т. п. Помню я и какое-то не то смущенное, не то суровое лицо Чехова».

После этого Антону и Яворской уже не о чем было разговаривать. Тогда же он отнес рукопись Вл. Немировичу-Данченко, чьи советы ценил и принимал.

Отношения Чехова с Ликой стали столь же непринужденными, сколь и его шутливый роман с Сашей Селивановой. Однако жизнь он вел «воздержную», о чем было сказано в письме к Суворину от 10 ноября: «Я боюсь жены и семейных порядков, которые стеснят меня и в представлении как-то не вяжутся с моею беспорядочностью, но все же это лучше, чем болтаться в море житейском и штормовать в утлой ладье распутства. Да уже я и не люблю любовниц и по отношению к ним мало-помалу становлюсь импотентом».

Антон ездил обедать с пивом и водкой к Саше Селивановой, а Лику звал к себе в леса, гулять и петь. Однако лишь далекие красавицы вызывали в нем желание. После неудачного дебюта в пьесе Шиллера «Коварство и любовь» Людмила Озерова еще больше заинтересовала Антона. Суворину он писал об этом 21 октября: «Воображаю, как эта жидовочка плакала и холодела, читая „Петербургскую газету“, где ее игру называли прямо нелепой».

Как-то раз, разбираясь на чердаке мелиховского дома, Маша обнаружила рукописи Елены Шавровой, которые Антон считал потерянными. Он написал ей, что готов понести наказание, и признался, что пишет рассказ «Моя невеста» (будущий «Дом с мезонином») об утраченной любви: «У меня когда-то была невеста…» Договариваясь о встречах в «Большой Московской гостинице», Елена и Антон вступили в осторожную игру. Письма Шавровой становились все более кокетливыми. Одиннадцатого ноября она подала тонкий намек на отношения, которых, очевидно, искала: «Знаете, я часто вспоминаю Катю из „Скучной истории“ и понимаю ее». Третьего декабря она высказалась более откровенно: «Меня радует уже одна возможность того факта, что cher maître любил когда-то и что, значит, это земное чувство ему было доступно и понятно. <���…> Мне почему-то кажется, что Вы слишком тонко анализируете все и вся для того, чтобы полюбить» [333]. В письме, написанном под Новый год, она хвалила Ариадну как «настоящую» женщину, которая умеет обращаться с мужчинами, и пожелала Антону «сколько возможно меньше скучных дней, часов и минут».