Леон Верт - Сент-Экзюпери, каким я его знал…

В Сен-Жерменском предместье у него была маленькая квартирка на улице Шаналей, где в окно заглядывало дерево, ветви которого, казалось, вот-вот проникнут внутрь. Потом была квартира на площади Вобан, с ее террасы был виден весь Париж с Эйфелевой башней, оттуда Сент-Экзюпери созерцал мир, словно никогда не поднимался выше. Была студия в Отёй, своего рода часовня с прекрасной ванной комнатой и вечными часами, которые, как и само время, никогда не требовалось заводить. Был дом в Комб-ла-Виль с садом, изящными деревьями, среди которых переваливалась утка, добросовестно исполнявшая роль редкостной птицы, утоляющей жажду в лужах тропиков.

Кто это говорил о его снисходительности? Если под этим подразумевать мягкость суждения, то я не признаю за ним такого качества. И те, кто, наблюдая его мнимую близость с глупцом или злым человеком, поверил в его снисходительность, глубоко ошибались. Ему всегда была интересна человеческая личность, не укладывающаяся в терминологический словарь справочников по психологии. Он любил проникнуть в самую суть любого существа. И распознать благородство, которое может оправдать даже последнего негодяя. А также низость, способную уничтожить, казалось бы, законченное единство вполне ладно скроенной личности.

Я признателен ему за то, что иногда он приобщал меня к своим открытиям. Так, он познакомил меня с одним странным персонажем, похожим на Базиля, [31]дельцом, чья личность сформировалась в бесчисленных спальных вагонах и на всевозможных аэродромах. В этом завсегдатае ночных заведений скрывалось не то нежное потаенное чувство, каким любая классическая психология наделяет сердце убийц, а неведомая, беспричинная и тайная склонность к спасению.

Глупость представлялась Сент-Экзюпери некой силой природы, поселившейся в человеке. Как-то на одном из многолюдных собраний в Рождественскую ночь ко мне с этаким доверительным видом, свойственным зачастую глупым людям, подошел некий человек. Он завел нескончаемую речь, состоявшую из общих слов и штампов и удручающую своей продолжительностью и совершенством. Сент-Экзюпери услышал несколько обрывков. Когда мой собеседник удалился, он подошел ко мне, наклонился и, указав взглядом на редкостное чудище, шепнул: «Ну как?», выражая тем самым и ужас, и восхищение.

Беспокойство христианина, беспокойство Паскаля, суетность удовольствия. И хотя удовольствием для него был героизм, это не усмиряло его неудовлетворенности.

Его неотвязно преследует одна мысль: необходимо, чтобы все – удар кирки или размышление – достигало полноты собственного смысла. Смысла человеческого, смысла божественного? Станет ли человек итогом или станет человек у предела времен осуществлением Бога – не знаю, много ли он размышлял об этом. Но мир, где не во что верить, был для него невыносим. Слова Гийоме, дни и ночи наперекор всему шагавшего в снегах Анд: «Я такое сумел, что ни одной скотине не под силу…», эти слова находили у Сент-Экзюпери безоговорочный отклик.

Ферма, вдали от всякого жилья. Туда ведет холмистая дорога. Однажды, между двумя войнами, Сент-Экзюпери побывал там вместе со мной. Месяцы спустя, во время оккупации, я каждый вечер слушал там лондонское радио. Фермер приколол на стену карту, по которой мы следили за военными операциями… Эти вечера много значили для нас. После освобождения карту сняли. И фермер сказал мне: «Если бы все было так просто… Сколько раз я водил по ней пальцем…» Сент-Экзюпери понравились бы эти слова! Уже не было ни карты, ни пальца на карте. А радио продолжало вещать. Но в этом уже не было смысла. Мир оказался разобщен, он стал бессмысленным.

Над колыбелью Сент-Экзюпери склонялись авиация и поэзия. Он был, возможно, единственным писателем нашего времени, которого коснулась слава. Другие достигли лишь признания или известности. И то и другое можно создать и измерить. А славу – нет. Сент-Экзюпери возродил славу. Так решил род человеческий, и боги, и удача. Речь не идет о недостойной удаче игроков, но об удаче, дарованной богами, античной удаче, которая, быть может, тоже своего рода добродетель. Его жизнь состояла из триумфов. Другой бы успокоился, достигнув хотя бы одного триумфа. Но мой друг так и не нашел покоя. В каждом из его триумфов таился привкус горечи. И легенда, окружавшая его уже при жизни, не укротила его гордость и не даровала ему покой.