Леон Верт - Сент-Экзюпери, каким я его знал…

В «Письме заложнику» Сент-Экзюпери писал: «Врач запретил тебе спиртное, но в торжественных случаях ты жульничал…» Кто жульничал? Он или я? По правде говоря, ни для него, ни для меня не существовало в ту пору полного запрета. Но здесь он шутит, приписывая себе добродетельную воздержанность, а на меня возлагая ответственность за непутевый разгул. Здесь он говорит с хитрой искоркой в глазах. Теперь я думаю, что он, возможно, осудил бы меня за то, что я пустился в эти рассуждения.

«Письмо заложнику» было написано во время оккупации. А его преддверием можно считать письмо, которое Сент-Экзюпери написал мне во время войны.

«…Мне кажется, я в значительной мере разделяю Ваш взгляд на вещи… У нас с Вами нередко случаются долгие споры. Но я не пристрастен и почти всегда признаю Вашу правоту. И еще, Леон Верт, я люблю распивать с Вами перно на берегу Соны, впиваясь зубами в колбасу и деревенский хлеб. Не могу объяснить, почему от тех минут, проведенных с Вами на Соне, у меня осталось ощущение невероятно глубокой полноты жизни, да мне и нет нужды объяснять, ведь вы знаете это лучше меня. Но я был очень счастлив и хотел бы испытать это снова.

И еще, Леон Верт, я люблю распивать с Вами перно на берегу Соны. Не могу объяснить, почему от тех минут у меня осталось ощущение столь глубокой полноты жизни, да мне и нет нужды объяснять, ведь Вы знаете это лучше меня. Но я был очень счастлив и хотел бы повторить это снова. Мир – далеко не абстрактная вещь. Мир вовсе не означает конец опасности и холода. К ним я безразличен. Ни опасности, ни холода я не боюсь и в Орконте страшно гордился собой, когда, проснувшись, героически устремлялся к своей печке. Но мир дает возможность видеть смысл в том, что жуешь колбасу и деревенский хлеб на берегу Соны в обществе Леона Верта. И мне очень грустно, что теперь колбаса утратила вкус».

Это личное письмо овеяно большей грустью, нежели «Письмо заложнику». А между тем и у того и у другого один и тот же адресат. И в том и в другом Сент-Экзюпери вспоминает один и тот же момент, ту же декорацию, те же аксессуары. Личное письмо написано было во время войны, «Письмо заложнику» во время оккупации. Пускай это послужит неким предостережением тем, кто берет на себя смелость выстраивать согласно собственной геометрии чувства и суждения Сент-Экзюпери!

Сравните даты. Они говорят о том, что печаль не всегда соответствует событию, а скорее минуте тайной неуверенности.

В какой-то своей книге, в каком-то своем письме Сент-Экзюпери упоминает о столе в ресторанчике, о деревенской колбасе. Я пишу об этом и замечаю, насколько тривиально это звучит. И, возможно, какой-нибудь тупой читатель вообразит себе Сент-Экзюпери одержимым земными удовольствиями или, того хуже, похожим на писателей, которые изобрели педантизм гастрономии. Но даже в этих мелких деталях Сент-Экзюпери выходит за рамки принятой приличиями утонченности! Он все меняет. Мир колбасника и любителя вина он превращает в мир поэзии, причем такой поэзии, которая, будучи реальной, становится выше, чем просто поэзия. Ибо поэты нередко страдают маниакальной страстью к сравнениям. Питье и еду без литературной изысканности Сент-Экзюпери преображает в аксессуары счастливого часа, запечатленного навсегда. На него снизошел дух. И все пронизывается этим духом. То же самое – на картинах Рембрандта, где смешиваются земля и дух. Все мясо и все вина земли обретают смысл лишь своими отдаленными соответствиями. Их нельзя разъединить. «Мир… – это когда испытываешь радость от того, что жуешь колбасу и деревенский хлеб на берегу Соны…» Стол в ресторанчике неотделим от размышлений о дружбе, о мире и о войне.

Мне рассказывали, что доктор Шаслен, выйдя на пенсию и оставив свою службу в Сальпетриер, [29]решил изучать психологию математиков. Какие прекрасные страницы посвятил Сент-Экзюпери поэтичности математиков! Он был не из тех любопытных и поверхностных почитателей науки, над которыми снисходительно посмеиваются ученые. Признаться, сопровождая Сент-Экзюпери в лабораторию профессора Ольвека, забитого впоследствии немцами до смерти, я воображал, что Ольвек примет его со снисходительным добродушием. Но они далеко перешагнули порог умозрительной науки. Речь шла о фотоэлементе, о котором лично я даже не имею представления. Причем лицо Ольвека не выражало ни малейшего снисхождения, а лишь пристальное внимание. Что же касается меня, то будь я глухонемым, никто бы от этого ничего не потерял, включая и меня самого.