Элизабет Гаскелл - Жизнь Шарлотты Бронте

Тон этих отрывков вполне соответствует характеру йоркширцев и ланкаширцев, которые всегда предпочтут скрыть полученное удовольствие под личиной добродушного подшучивания, причем объектом шуток обычно становятся они сами. Мисс Бронте была в высшей степени тронута тем, как люди, которых она знала с детства, гордились ею и радовались ее успехам. Новость распространилась по всей округе; незнакомцы приезжали «аж из-за самого Бёрнли», чтобы взглянуть на мисс Бронте, когда она тихо и скромно, не ведая, что за ней наблюдают, шла в церковь. Церковный сторож «положил в карман немало полукрон», указывая на нее зевакам.

Однако среди всех этих чистосердечных восторгов, более драгоценных, чем слава, раздавались и критические голоса. В январском номере «Эдинбург ревью» появилась статья о «Шерли», автором которой был постоянный автор журнала – мистер Льюис. Я уже писала, как сильно мисс Бронте хотелось, чтобы ее критиковали, как и любого автора, не принимая во внимание то обстоятельство, что она женщина. Была ли она права или нет, но во всяком случае она стояла на этом твердо. И вот в рецензии на «Шерли» она прочла заголовок, растянутый на две страницы: «Интеллектуальное равенство полов? Женская литература». И далее по всей статье постоянно упоминался пол автора романа.

Через несколько дней после появления рецензии мистер Льюис получил следующую записку, написанную в стиле Анны, графини Пемброка, Дорсета и Монтгомери 265:

Дж. Г. Льюису, эсквайру

Мне следует опасаться врагов, но, Господи, избавь меня от друзей!

Мистер Льюис, любезно передав мне письма мисс Бронте, в объяснительных заметках пишет:

Понимая, что гнев застилает ей глаза, я выразил протест: она рассердилась на жесткость и честность рецензии, которая, разумеется, была продиктована настоящим восхищением и истинной дружбой; за всеми замечаниями в ней слышится голос друга.

Ответом послужило следующее письмо:

Дж. Г. Льюису, эсквайру

19 января 1850 года

Мой дорогой сэр,

я объясню Вам, почему меня так задела рецензия в «Эдинбургском вестнике». Дело не в остроте замечаний, не в жесткости критики и не в том, что похвалы оказались весьма скупы (я действительно считаю, что Вы похвалили меня именно в той мере, в какой я этого заслуживаю). Дело в том, что мне хотелось бы услышать критические суждения обо мне как об авторе , а не как о женщине, однако, зная это, Вы все-таки столь резко и, можно сказать, грубо обратились к вопросам пола. Полагаю, Вы не хотели меня обидеть, а просто не смогли понять, почему меня так огорчило то, что Вы, вероятно, сочли сущими пустяками. Но все это меня действительно и огорчило, и возмутило.

В рецензии есть несколько совершенно неверных пассажей.

Однако при всем том я не буду держать на Вас зла; я знаю Ваш характер: в нем нет ни зла, ни жестокости, хотя Вы часто обрушиваетесь на тех, чьи чувства не созвучны Вашим. В моем представлении Вы одновременно и восторженны, и неумолимы, и проницательны, и беспечны; Вы многое знаете и многое открываете для себя, но при этом так торопитесь поделиться наблюдениями, что не даете себе времени задуматься о том, как Вашу опрометчивую риторику воспримут другие люди. И даже если Вы знаете, как они воспримут, Вас это не тревожит.

Тем не менее жму Вашу руку. В Вашей статье есть превосходные наблюдения, Вы умеете быть щедрым. Я все еще сержусь и полагаю, что сержусь правильно. Но это недовольство грубой, а не бесчестной игрой. Остаюсь искренне Ваш – с определенным уважением, но более с досадой

Мистер Льюис пишет: «Тон этого письма весьма высокомерен». Однако я благодарна ему за то, что он позволил опубликовать документ, столь характерный для определенной стороны личности мисс Бронте. Ее здоровье было не в порядке в это время. Передавая свою сердечную печаль, она с грустью пишет:

Не знаю почему, но на душе у меня в последнее время тяжело. Эта тяжесть сковала мой дар, сделала отдых томительным, а любое занятие обременительным. Постоянная тишина в доме, пустота комнат давят на меня так, что я едва выдерживаю; воспоминания столь же тревожны, мучительны и назойливы, как другие чувства – вялы и безжизненны. Отчасти в таком моем самочувствии виновата погода. Столбик ртути низко падает во время бурь и больших ветров, а я получаю предупреждение о приближении атмосферных возмущений, чувствуя телесную слабость и глубокую грусть. Все это можно назвать предчувствием – но только не сверхъестественным. <���…> Когда приближается время доставки почты, я не могу сдержать волнения, а если почта долго, в течение нескольких дней, не приходит, падаю духом. Я впадаю в позорное отупение, все вокруг теряет свой смысл. Мне очень горько осознавать свою зависимость и безрассудство; но одиночество так дурно влияет на душу: тяжело не иметь никого, с кем можно поговорить, немного поспорить, а потом вместе посмеяться над предметом спора. Если бы я могла писать, мне было бы куда легче, но я не в состоянии написать ни строчки. Однако с Божьей помощью я буду бороться со своими причудами.