Элизабет Гаскелл - Жизнь Шарлотты Бронте

Что же касается изображения характеров героев, то это другое дело. Я должна заметить, что у нее было не больше знаний о крестьянах, среди которых она жила, чем у монахини о деревенских жителях, иногда заходящих в ворота монастыря. Моя сестра не была общительна по природе, а жизненные обстоятельства способствовали усилению ее склонности к одиночеству. Если не считать посещения церкви, а также прогулок по холмам, она почти никогда не покидала родного дома. Она благожелательно относилась к нашим соседям, но при этом не стремилась к общению с ними и почти никогда, за редкими исключениями, не вступала в него. При этом она знала их образ жизни, язык, истории их семейств; если кто-то рассказывал о наших соседях, она с интересом слушала и сама говорила о них со знанием подробностей, весьма выразительно и точно. Но с ними самими она едва обменялась и парой слов. Вследствие этого она отобрала из всех действительных фактов, имевших к ним отношение, только трагические и страшные черты, которые производят наибольшее впечатление и лучше остаются в памяти тех, кто слушает рассказы о секретах жизни этих грубых и неотесанных людей. Ее воображение было по своей природе скорее мрачным, чем солнечным, скорее мощным, чем игривым, и оно отыскивало в подобных чертах материал, из которого создавались такие образы, как Хитклиф, Эрншо, Кэтрин. Создавая эти характеры, она и сама не ведала, что творила. Если бы некто, услышав чтение романа в рукописи, испытал мучительный страх от встречи с натурами столь жестокими и непреклонными, с душами столь заблудшими и падшими, если бы он пожаловался на то, что не может заснуть ночью и лишился покоя днем из-за живо представленных страшных сцен, то Эллис Белл просто не понял бы, что все это значит, или заподозрил бы жалующегося в притворстве. Если бы Эмили осталась жива, ее ум вырос бы, как растут мощные деревья: ствол становится прямым, широким, а зрелые плоды обладают куда большей сладостью, напоенные солнечным светом. Но этому могли способствовать только время и жизненный опыт; что же касается интеллектуального влияния других людей, то она была ему неподвластна.

Справедливо это или нет, но произведения двух младших сестер Бронте не имели большого успеха после первой публикации.

Критики не смогли отдать им должное. Незрелые, но очень живые силы, которые демонстрировал «Грозовой перевал», остались совсем незамеченными. Их суть и природа были поняты неправильно. Личность автора получила неверную трактовку: писали, что это произведение – ранняя и неумелая проба того же пера, которое создало «Джейн Эйр». <���…> Несправедливая и печальная ошибка! Мы поначалу смеялись над ней, но теперь я не могу сдержать слез, вспоминая это.

С тех пор жизнь Шарлотты разделилась на два параллельных потока: жизнь в качестве писателя Каррера Белла и жизнь мисс Бронте. Каждому из них следовало исполнять определенные обязанности, не то чтобы противоречащие друг другу и не то чтобы невозможные для другого, но плохо совместимые. Когда мужчина становится писателем, для него это обычно просто перемена занятия. Он посвящает литературе часть своего времени, которая до сих пор уходила на другие дела. Он оставляет заботы, прежде волновавшие его как юриста или врача, или отказывается от торговых операций, с помощью которых зарабатывал себе на жизнь, и тогда другой купец, юрист или доктор занимает освободившееся место, чтобы продолжать дело не хуже его. Однако никто не заменит дочь, жену или мать в их тихих и неустанных трудах. Только сама женщина, которой Господь назначил именно это место, может справиться со своими обязанностями. Женщина не выбирает по собственному усмотрению главный труд своей жизни и не может отказаться от возложенной на нее долгом работы по дому даже ради воплощения самых блестящих талантов. Но в то же время она не должна уклоняться и от дополнительных обязанностей, которые подразумевает сам факт обладания подобными талантами. Она не должна прятать свой дар под спудом: он предназначен для служения людям. Со смирением и верой она должна постараться воплотить то, что вовсе не является невозможным, ибо в противном случае Господь не наделил бы ее этим даром.

Говоря это, я пытаюсь обратить в слова то, что Шарлотта Бронте воплотила своими поступками.

1848 год начался с домашних неприятностей. Как бы это ни было неприятно, но приходится напоминать читателю о той тяжести, которая постоянно лежала на сердце у отца и сестер в то время. Было бы хорошо, чтобы близорукие критики, пишущие о печальном и даже мрачном мировоззрении сестер Бронте, выразившемся в их романах, понимали, что источником этих сочинений служило живое воспоминание о длительных несчастьях, которые довелось пережить авторам. Хорошо было бы также знать тем, кто возражал против жестоких сцен или с отвращением от них отстранялся, полагая, что это плоды воображения писателей, – хорошо бы им знать, что источником этих сцен служила не фантазия и не идея, а грубая реальность, которая давила на авторов в течение долгих месяцев и даже лет. Сестры Бронте, повинуясь суровому голосу совести, писали о том, что видели. Конечно, они могли и заблуждаться. Наверное, заблуждением было само обращение к литературе в то время, когда их чувства были так захвачены происходящим и для них невозможно было писать ни о чем другом, кроме того, что они видели в жизни. Наверное, куда лучше было бы описывать только добрых и милых людей, совершающих добрые и милые поступки (в этом случае сестры Бронте вряд ли смогли бы писать вообще). Я хочу только сказать, что не знаю другого случая, чтобы женщины, обладающие такими удивительными талантами, распорядились бы ими с бо́льшим чувством ответственности. Что касается заблуждений, то пусть их судит теперь – как писательниц и как женщин – сам Господь.