Кристоф Рехаге - Самый большой дурак под солнцем. 4646 километров пешком домой

Солнце жарит.

Я оставляю поклажу на кассе и вхожу на четырехугольную территорию руин. Они коричневые и хрупкие, большинство из них похожи не на остатки зданий, а, скорее, на бесформенную кучу глины. Я хожу по жаре и с трудом могу себе представить, что когда-то здесь находилась столица империи.

Во время своего путешествия в Индию монах Сюаньцзан пробыл здесь длительное время, тогда Гаочан был одним из самых крупных и оживленных перевалочных пунктов на Шелковом пути. Много веков спустя монголы разрушили его до основания, и никто не счел нужным отстраивать его заново.

Я ищу тень, но ее тут нет. Я слоняюсь по давящему, пыльному прямоугольнику, который когда-то был городом. Потом я направляюсь к его центру. Там стоит несколько высоких зданий, одно из которых похоже на буддийскую ступу. В нем проделано много ниш, где раньше стояли статуи или картины, в некоторых еще можно разобрать следы.

Старый бородатый уйгур сидит на земле и играет на флейте. Он выглядит усталым.

Жара. Я слушаю мелодию и смотрю на пустые ниши.

Появляется группа туристов – это первые посетители, которых я здесь вижу. С ними пришел экскурсовод. Я стою неподалеку и слушаю, как он читает туристам лекции об истории Гаочана. Я спрашиваю, что случилось с артефактами, занимавшими ниши. Кто это сделал? Культурная революция или же европейские археологи начала двадцатого века?

Экскурсовод качает головой. По большей части это сделало местное население. Некоторые мусульмане считали своим долгом уничтожить статуи и картины, другие приходили в город руин для того, чтобы раздобыть для себя строительный материал или просто сложить свои вещи в старых домах. Мне в голову приходит мысль.

– А что случилось с буддистскими пещерами в ущелье Туюй – они тоже были уничтожены населением?

Он кивает.

Туристы уходят, флейта смолкает, а я подхожу к киоску с сувенирами. Это длинный матерчатый навес среди руин, под которым стоят столы с платками, подвесками и украшениями. За товарами, на стульях и табуретках сидят продавцы. Заметив меня, они начинают звать и махать руками.

Я должен что-то купить, но меня прельщает лишь тень под их матерчатым навесом. Для меня там есть только эта тень, руины, солнце и тень. Я несусь мимо их удивленных лиц и встаю под крышу палатки. Только теперь я могу с облегчением вздохнуть.

Первым опомнился толстый мужчина в головном уборе китайцев хуэй. Он смеется, глядя на меня, и подставляет табуретку:

– Радуйся, что ты не оказался здесь летом. Тогда жара стоит просто невыносимая!

– О, – говорю я, с трудом отбиваясь от двух женщин, которые все-таки пытаются продать мне цветные платки. Я привык в таких ситуациях ссылаться на то, что я путешествую пешком, и ничего не могу брать лишнего, даже если хочу. Это лучше, чем вступать с людьми в словесную перепалку.

– Пешком?! – В их глазах читается недоверие.

Толстяк остается спокойным.

– Каждому мужчине нужно иногда пройти через что-то, – говорит он, и, как мне кажется, это лучшее объяснение моей затее, какое мне довелось услышать.

Я провожу еще много времени под тентом и беседую с продавцами. Среди них есть и ханьцы, и хуэйи уйгуры, и все они дружно недовольны политикой центральной власти в Пекине.

Речь идет об Олимпийских играх.

– Нас уверяли, что в этом году у нас будет туристический бум, – говорит толстяк, – и мы, конечно, подготовились к этому, закупили побольше сувениров.

– А теперь никто не приходит сюда! – возмущенно восклицает его жена.

Я вспоминаю, как мне трудно было в августе продлить визу. Все верно: иностранцы не приезжают, по всей видимости, потому, что Китай не хочет выдавать им визы. А сами китайцы не приезжают, потому что из-за усиленной политики безопасности, проводимой правительством, стало трудно перемещаться по стране. Мы сидим под матерчатой крышей, пьем чай из термосов и едим изюм. Мы говорим до тех пор, пока солнце не опускается, и его лучи перестают быть такими горячими. Теперь они лишь мягко греют.

Появляется еще одна группа туристов. Наверное, их привез сюда автобус. Они в кепках, на животах у них болтаются блестящие фотоаппараты, они равнодушно поглядывают по сторонам.

– Корейцы, – замечает толстяк, и остальные кивают.

Корейцы проходят мимо нас к площади, на которой стоит ступа. Я слушаю, как старый уйгур играет на флейте. Это длится пару минут: посмотрев все, туристы возвращаются. У них по-прежнему отсутствующие взгляды, они как будто не видят нас.