Стефан Цвейг - Вчерашний мир. Воспоминания европейца

Неожиданно у меня открылась кровавая рвота. Испуганный, обеспокоенный моим состоянием, Куфус поручил заботу обо мне в Дюссельдорфе своей матери, но добрая, заботливая дама помочь мне могла немногим. Мое состояние ухудшалось на глазах, и я настоял на срочном полете в Вену – место, где меня ждала жена, которое, несмотря ни на что, стало для меня тем временем вторым домом. Возможно, это был страх умереть в полном одиночестве на чужбине – без родной руки, держащей мою. Теперь уж и не знаю точно, как я добрался до Вены. Там меня незамедлительно доставили в находившуюся совсем недалеко от нашего дома больницу «Рудольф Штифтунг», где врачи поставили диагноз «прободение язвы двенадцатиперстной кишки с массивным кровотечением» и назначили срочную операцию. Операция была, как я узнал позднее, долгой и сложной, и я мог считать себя счастливчиком, что это случилось со мной сейчас, а не раньше, в России, ибо тогдашние незавидные условия в ленинградских больницах мне были известны более чем достаточно.

Я припоминаю еще, как в начале восьмидесятых годов мне пришлось отвезти в больницу с инфарктом Хассо Лаудона – моего немецкого друга, прекрасного знатока русской литературы и автора романа о Достоевском «Вечный еретик» – во время одного из его посещений меня в Ленинграде; и как я целые дни проводил у его постели на стуле между приборами и всяким скарбом и барахлом, опасаясь за его жизнь; и как мне приходилось привозить какие-то необходимые лекарства, потому что уже в то далекое время интеллигентных людей оказывалось больше, чем лекарств для них. Мы и сегодня говорим иногда об этом, когда он навещает меня в Вене: он – со своим ленинградским, а я – со своим венским больничным опытом, который столь выгодно отличался от его. Но мы оба выжили. Не знаю, получил ли он тогда, под капельницей, русскую кровь. Думаю, что нет; хотя иногда предполагаю, что какая-то толика русской крови должна течь в его жилах, когда размышляю о нашей близости и дружбе и о его любви к России и моему городу.

Я, во всяком случае, получил австрийскую кровь (целых три с половиной литра!), чтобы компенсировать потерю крови перед операцией и во время ее. И таким образом я тем временем – на что бюрократия мне до сих пор согласия не дала – хотя бы по крови стал наполовину австрийцем; и я все еще не уверен, стоит ли мне рассматривать этот факт как курьез, как своего рода запоздалую остро́ту моей жизни или как воплощенное знамение загадочно улыбающегося Господа, который по-своему благословляет меня за мое многолетнее радение о книгах австрийских авторов, таких как Стефан Цвейг, Йозеф Рот, Франц Верфель, которые, возможно, сидят рядом с ним, если имеется нечто такое, как литературное небо.

Конечно, после того как я пережил самое страшное, я тревожился гораздо меньше за себя, чем за жену, которая целыми днями сидела у моей постели в больнице, но за ее пределами ей приходилось справляться самой. И хотя основной страх она превозмогла и мы снова могли говорить о завтрашнем и послезавтрашнем дне, но оставалась пугающая опустошенность, вакуум вокруг нее в квартире и городе, который она никак не могла ничем заполнить: ни ее еще скудными знаниями немецкого языка, ни с новой и новой силой подступающей к сердцу тоской по родному Ленинграду. Конечно, те же люди, которые так помогли нам в самом начале, стремились помочь и ей. Они приходили ко мне в больницу – и в эти минуты Светлана чувствовала их участие и поддержку.

Таким образом, я в определенной мере вернулся в Вену в двойном смысле. Но еще долго, как в самом начале, передвигался по городу неуверенно – и не только потому, что после операции еще не восстановился. Появилась новая основательная причина, и это были наши с женой паспорта: согласно этим паспортам, мы все еще были гражданами Советского Союза (то есть государства, которое в этой форме давно перестало существовать), и было ясно, что мы в ближайшее время не сможем с ними передвигаться. И в Австрии мы могли бы превратиться в терпимых до поры до времени безродных бродяг. И даже возвращение в Ленинград – соответственно в Санкт-Петербург – сделалось бы невозможным.

Много раз пытался я обращаться к служащим тогда еще советского консульства в Вене с просьбой продлить действие наших паспортов хотя бы временно. Но ни одна из этих попыток не привела к удовлетворительному результату. Всякий раз, покидая здание консульства, я безрадостно регистрировал, что там встречаюсь с теми же людьми, которые оставили по себе недобрую память: хотя и учтивыми, но по каким-то причинам неготовыми или не облеченными полномочиями сделать в моем паспорте соответствующую отметку или поставить печать. Они, так сказать, подвесили меня в воздухе, и понемногу я стал осознавать, что нахожусь в чертовом колесе. По ночам мне стало сниться вдруг ставшее для меня таким важным здание. Оно устрашающе продвигалось в мою сторону, как некое бессознательное воспоминание о подобном кошмарном сне, который описывает бежавший в 1933 году из Германии в Париж Клаус Манн в своей книге «На повороте».