Джон Голсуори - Конец главы

- Спокойной ночи, старушка. Потремся носами.

Оторвавшись от созерцания ночи, Динни обняла стройное тело в пижаме; щеки сестер соприкоснулись и взволновали обеих теплотой своей кожи: для Клер она была благословением, для Динни - заразой, которая словно обожгла ее томительным жаром бесчисленных поцелуев.

Когда Клер ушла, девушка беспокойно заходила по неосвещенной комнате: "Нехорошо мучить людей!.. Женщина должна быть любимой... Мужчина тоже". Стиль как у малых пророков! Озарение низошло на Динни, как на Павла, когда тот шел назначенным путем. Она ходила взад и вперед, пока не устала; потом зажгла свет, сбросила платье, надела халат и села причесаться на ночь. Причесываясь, взглянула на свое отражение в зеркале и долго не могла от него оторваться, словно давно не видела себя. Ее щеки, глаза, волосы еще дышали лихорадкой, передавшейся ей от Клер, и девушка казалась самой себе неестественно оживленной. А может быть, в этом виновато солнце, которое влило зной в ее жилы, пока она сидела с Дорнфордом в плоскодонке? Динни расчесала волосы, откинула их назад и легла. Окна она оставила распахнутыми, шторы не опустила, и звездная ночь беспрепятственно заглядывала ей в лицо сквозь мрак тесной комнатки. Часы в холле негромко пробили двенадцать - часа через три уже начнет светать. Девушка подумала о Клер: сестра спит за стеной и видит прекрасные сны. Она подумала о Тони Круме, пьяном от счастья в своем только что перестроенном коттедже, и память подсказала ей избитую фразу из "Оперы нищих": "Ее поцелуи блаженство дарят, приносят покой и отраду". А она? Динни не спалось. Как когда-то в детстве, ей хотелось побродить, проникнуть в тайны мертвенно тихой ночи, посидеть на лестнице, обойти комнаты, свернуться клубочком в кресле. Она встала, надела пеньюар, туфли, выскользнула из комнаты и села на лестнице, обхватив руками колени и прислушиваясь. В старом темном доме ни звука, лишь где-то тихонько скребется мышь. Динни встала, ощупью нашла перила и спустилась вниз. Навстречу ей из холла потянуло затхлостью, - его приходится оставлять на ночь открытым: там слишком много старого дерева и мебели. Динни, вытянув руки, добралась до дверей гостиной и вошла в нее. Воздух здесь был тоже тяжелый: пахло цветами, табаком и ароматической смесью, купленной еще в прошлом году. Девушка подошла к балконной двери, отдернула портьеры, открыла ее и с минуту постояла, жадно вдыхая воздух. Было темно, тихо, тепло. При свете звезд она видела, как поблескивают листья магнолий. Она оставила дверь открытой, добралась до своего любимого кресла и прикорнула в нем, поджав под себя ноги. Потом обхватила плечи руками и опять попыталась вообразить себя маленькой девочкой. Ночной воздух вливался в дверь, часы тикали, и, следуя их ритму, остывал зной, разлитый по жилам девушки. Вскоре она закрыла глаза и, как всегда в этом старом кресле, почувствовала себя так уютно, словно была прикрыта и защищена со всех сторон; но заснуть ей все-таки не удавалось. Ей чудилось, что за ее спиной кто-то есть: это всходила луна и в гостиную через дверь проникал ее неуловимый призрачный свет, сообщавший свою таинственность каждому знакомому предмету. Комната словно оживала, чтобы разделить с Динни ее одиночество, и у девушки возникло не раз уже испытанное ощущение того, что старый дом живет своей особой жизнью, что он чувствует, видит, что он то засыпает, то бодрствует. Вдруг с террасы донеслись шаги; Динни вздрогнула и села.

Чей-то голос спросил:

- Кто это? Есть тут кто-нибудь?

В дверях выросла фигура; девушка по голосу узнала Дорнфорда и отозвалась:

- Только я.

- Только вы!

Она увидела, как он вошел и встал подле кресла, глядя на нее. Он все еще был в вечернем костюме и стоял спиной к свету, так что девушка лишь с трудом могла разглядеть его лицо.

- Что-нибудь случилось, Динни?

- Нет, просто не спится. А вы?

- Сидел в библиотеке, кончал работу. Потом вышел на террасу подышать и смотрю - дверь открыта.

- Кто же из нас скажет: "Как чудесно"?

Однако никто ничего не сказал. Динни разжала руки и спустила ноги на пол. Вдруг Дорнфорд схватился за голову и отвернулся.

- Простите, что я в таком виде, - растерялась девушка. - Я, право, не ожидала...

Он опять обернулся к ней и упал на колени:

- Динни, это конец, если...

Она провела руками по его волосам и тихо ответила:

- Нет, это начало.

XXXIX

Эдриен сидел и писал жене:

"Кондафорд, 10 августа.

Родная моя,

Посылаю, как обещал, точный и подробный отчет об отъезде Динни. Посмотри "Лэнтерн" - там есть снимок, изображающий "жениха и невесту при выходе из церкви". К счастью, репортер этой газеты снял их прежде, чем они двинулись: фотоаппараты, за исключением кинокамеры, не могут передавать движение, и на карточках всегда получается так, что одна нога задрана чуть ли не до глаз, закрывает колено другой ноги и обезображивает стрелку на брюках. Дорнфорд выглядел очень авантажно; Динни, да хранит ее господь, не улыбалась "улыбкой новобрачной", и вид у нее был такой, словно все происходящее только шутка. С самой их помолвки я без устали раздумывал, какие же у нее на самом деле чувства к нему. Это, конечно, не такая любовь, какую она питала к Дезерту, но мне кажется, что физически Дорнфорд ей не противен. Вчера я спросил ее: "От всего сердца?" и она ответила: "Во всяком случае не от половины". Мы-то с тобой знаем, на что она готова ради других. Но в брак она вступила и ради самой себя. Ей нужно жить, ей нужны дети и определенное положение. Это в порядке вещей, и, по-моему, она сама тоже так думает. Она, говоря языком нашей многообещающей молодежи, не сходит с ума по Дорнфорду, но ценит его, восхищается им - вполне, впрочем, заслуженно. Кроме того, он знает от меня, а вероятно, и от нее самой, что она может ему дать, и не станет просить большего, пока не получит его без всяких просьб. Погода стояла прекрасная; церковь, где, кстати сказать, воспринял крещение ваш специальный корреспондент, выглядела на редкость празднично. Правда, собрались в ней преимущественно обломки старой Англии, но мне почему-то кажется, что таких людей в Уолуорте сколько угодно.