Джон Голсуори - Конец главы

Чашка Динни заходила по блюдцу.

- Пусть даже не любым, а хотя бы одним. На каком основании, Динни?

Динни не ответила, - ее била дрожь. Ни Эдриен, ни сэр Лоренс не вызвали у нее такой острой реакции: она в первый раз была задета и растрогана тем, с кем спорила. Отец затронул в ней какую-то древнюю струну, а может быть, ее заразило волнение дорогого ей человека, которым она всегда восхищалась и который был всегда чужд красноречия. У девушки не находилось слов.

- Не знаю, верующий ли я, - снова заговорил генерал. - С меня довольно веры моих отцов.

Он махнул рукой, словно добавив: "Мое дело, конечно, сторона", - и продолжал:

- Я не мог бы подчиниться такому насилию. Да, не мог бы и не могу понять, как мог он.

Динни тихо ответила:

- Я не стану больше ничего объяснять, папа. Будем считать, что ты не понял. Почти каждый человек совершает в жизни такие поступки, которых окружающие не могли бы понять, если бы узнали о них. Вся разница в том, что поступок Уилфрида известен.

- Ты хочешь сказать, что стала известна угроза... причина, по которой...

Динни кивнула.

- Каким образом?

- Некий мистер Юл привез эту историю из Египта; дядя Лоренс считает, что замять ее не удастся. Я хочу, чтобы ты был готов к самому худшему.

Динни взяла в руку свои мокрые чулки и туфли:

- Папа, не поговорить ли мне вместо тебя с мамой и Хьюбертом? Она встала.

Генерал глубоко затянулся, в трубке всхлипнуло.

- Пора почистить твою трубку, милый. Завтра я этим займусь.

- Он же превратится в парию! - вырвалось у генерала. - Динни, Динни!

Никакие слова не могли бы вернее потрясти и обезоружить девушку, чем два эти короткие возгласа. Динни разом забыла о себе, опять стала альтруисткой и отказалась от возражений.

Она закусила губу и сказала:

- Папа, я разревусь, если останусь. И у меня очень озябли ноги. Спокойной ночи.

Динни повернулась, быстро направилась к двери и с порога оглянулась: ее отец дрожал, как лошадь, которую остановили на всем скаку.

Девушка поднялась к себе и села на кровать, потирая замерзшие ноги одну об другую. Все сказано. Теперь остается только преодолеть ту стену глухого сопротивления, которой отныне окружат ее родные и через которую она должна перебраться, чтобы отстоять свое счастье. И чем дольше она сидела, растирая ноги, тем больше удивлялась тому, что слова отца встретили тайное сочувствие в ее душе, ни в коей мере не умалив ее чувства к Уилфриду. Значит, между любовью и разумом действительно нет ничего общего? Значит, древний образ слепого бога в самом деле исполнен правды? Значит, правда и то, что недостатки любимого человека делают его еще дороже для нас? Это, видимо, объясняется той неприязнью, которую вызывают к себе чересчур положительные герои в книгах, бунтом против героической позы, раздражением при виде вознагражденной добродетели.

"Зависит ли все от того, что нравственный уровень моей семьи выше моего, или мне просто нужно, чтобы Уилфрид был рядом со мной, и безразлично, кто он и как поступает, раз он со мной?" - подумала Динни и внезапно ощутила необъяснимую уверенность в том, что знает Уилфрида насквозь, со всеми его ошибками и недостатками и какими-то особыми искупающими и восполняющими их свойствами, которые никогда не дадут угаснуть ее любви к нему. Только эти его свойства и представлялись ей загадочными. "Дурное я чую инстинктом, а разумом постигаю лишь добро, правду и красоту", - решила девушка и легла в постель, не раздеваясь; она была вконец разбита усталостью.

XIII

Брайери, ройстонская резиденция Джека Масхема, представляла собой здание старомодное, низкое и непритязательное снаружи, зато комфортабельное внутри. Оно было увешано головами скаковых лошадей и эстампами спортивного содержания. Только одна из комнат, ныне почти всегда пустовавшая, сохранила следы прежнего образа жизни владельца поместья.

"В ней, - как писал один американский журналист, приехавший к "последнему денди" за интервью о чистокровках, - собраны предметы, свидетельствующие о том, что в былое время этот аристократ посетил наш великолепный Юго-Запад: навахские ковры и серебряные изделия, заплетенная конская грива из Эль Пасо, огромные ковбойские шляпы и выложенная ' серебром мексиканская сбруя.

Я расспросил хозяина об этом периоде его жизни.

- О! - ответил он, растягивая слова, как это любят делать англичане, - в молодости я пять лет служил ковбоем. У меня, видите ли, с детства всегда была одна страсть - лошади, и мой отец счел, что мне будет полезней пасти у вас стада, чем тратить здесь время на скачки с препятствиями.