Джон Голсуори - Конец главы

- Не осталось в нас с тобой больше шипучки, - сказал баронет.

Иногда мне кажется, Динни, что мы слишком много носимся с Законом.

Эта придуманная на скорую руку система настолько же точна в определении наказания за проступок, насколько точен диагноз врача, который видит больного в первый раз; тем не менее по каким-то таинственным причинам мы приписываем ей святость Грааля и видим в каждой ее букве глагол господень. Дело Хьюберта - на редкость удачный для министра внутренних дел случай проявить свою гуманность. Но я не верю, что он это сделает, Динни. Бобби Феррар тоже не верит. На наше несчастье, один не в меру ретивый идиот недавно обозвал Уолтера "воплощенной неподкупностью". По словам Бобби, это не только не вызвало у того тошноту, но, наоборот, ударило ему в голову, и с тех пор он не отменил ни одного приговора. Я уже думал, не написать ли мне в "Тайме", объявив во всеуслышание: "В некоторых вопросах эта поза неумолимой неподкупности опаснее для правосудия, чем чикагские нравы". Чикагцам следовало бы переманить Уолтера к себе. Он, по-моему, уже побывал там. Что может быть страшнее для человека, чем перестать быть человечным?

- Он женат?

- Теперь даже не женат, - ответил сэр Лоренс.

- Бывают люди, которые бесчеловечны от рождения.

- Такие лучше: по крайней мере знаешь, с кем имеешь дело, и, отправляясь к ним, не забываешь прихватить с собой кочергу. Нет, самое вредное - это чурбан, которому вскружили голову. Кстати, я сказал моему молодому человеку, что ты согласна позировать для миниатюры.

- Что вы, дядя! Я просто не в состоянии позировать сейчас, когда все мои мысли заняты Хьюбертом.

- О, разумеется, не сейчас: Но обстоятельства должны рано или поздно измениться.

Он проницательно посмотрел на племянницу:

- Между прочим, Динни, что думает юная Джин?

Динни подняла на дядю невозмутимо ясные глаза:

- При чем здесь Джин?

- Мне кажется, она не из тех, кто даст наступить себе на горло.

- Это верно, но что она, бедняжка, может поделать?

- Странно, очень странно, - процедил сэр Лоренс, приподняв брови. "Женщины невинные и милые, да, да, - это херувимчики бескрылые, да, да", - как распевал Панч, когда ты еще не появилась на свет, Динни. Он будет распевать то же самое и после твоей смерти, только вот крылышки у него поотрастут.

Динни, по-прежнему глядя на него невинными глазами, подумала: "Дядя Лоренс прямо волшебник!" - и вскоре отправилась спать.

Но до сна ли тут, когда у тебя сердце переворачивается! И сколько еще других, у которых так же переворачивается сердце, лежит без сна, приникнув к подушке! Девушке казалось, что все огромное, неподвластное разуму людское горе затопляет ее комнату. В таких случаях человек с талантом вскакивает и пишет стихи об Азраиле или о чем-нибудь в том же роде. Но увы! Это не для нее. Ей остается одно: лежать и мучиться - мучиться, тревожиться и злиться. Она до сих пор не забыла, что пережила в тринадцать лет, когда Хьюберт, которому еще не было восемнадцати, ушел на войну. Тогда было ужасно, но теперь еще хуже. Странно - почему? Тогда его могли каждую минуту убить, теперь он, может быть, в большей безопасности, чем те, кто на свободе. Его будут заботливо охранять, даже отправляя на край света, чтобы предать суду в чужой стране, где судьи - люди чужой крови. Ничто не угрожает ему в ближайшие месяцы. Почему же это кажется ей страшнее, чем все опасности, через которые он прошел, с тех пор как стал солдатом, страшнее, чем бесконечные жуткие дни экспедиции Халлорсена? Почему? Не потому ли, что былым опасностям и трудностям он подвергался по доброй воле, тогда как нынешняя беда ему навязана? Его держали под стражей, лишив двух величайших для человека благ - свободы и права на личную жизнь, которых объединенные в общество люди добивались в течение тысячелетий; благ, необходимых каждому и в особенности тем, кто, подобно ее родным, приучен подчиняться лишь одному кнуту - собственной совести. И Динни лежала в постели с таким ощущением, словно это она лежит в тюремной камере, вглядываясь в будущее, тоскуя по Джин и с ненавистью чувствуя, как в душе нарастает болезненное, бессильное и горькое отчаяние. Что, господи, что же он сделал такого, чего не сделал бы на его месте любой, в ком есть мужество и сердце?

Неясный шум большого города, доносившийся с Парк Лейн, как бы оттенял бунтующую тоску девушки. Ее охватило такое беспокойство, что она вскочила с постели, набросила халат и стала бесшумно расхаживать по комнате, пока ее не пробрал озноб: окно было открыто, несмотря на конец октября. Наверно, в браке все-таки есть что-то хорошее: грудь, к которой можно прижаться, если хочется выплакаться; ухо, в которое можно излить жалобу; губы, которые могут бормотать слова сочувствия. Но Одиночество - это еще не самое скверное в дни испытаний; самое скверное - сидеть сложа руки. Динни завидовала отцу и сэру Лоренсу: они, по крайней мере, могли "нанять такси и ездить хлопотать"; еще больше она завидовала Джин и Алену. Пусть замышляют что им угодно, - это лучше, чем не делать ничего, как она сама! Динни достала изумрудную подвеску и посмотрела на нее: на худой конец завтра будет чем заняться. Девушка уже представляла себе, как с подвеской в руках она выжимает кругленькую сумму из какого-нибудь твердолобого типа, склонного давать деньги взаймы.