Хулио Кортасар: Отрава

После сьесты, очень и очень долгой - сестра читала детский журнал, а я в патьо разбирал марки - мы вышли в сад, и дядя Карлос установил машину на круглой лужайке, где висели гамаки и постоянно появлялись все новые муравейники. Бабушка припасла угли, чтобы набить ими топку, а я, замешав глину мастерком, изготовил в старом тазу замечательную замазку. Мама и сестра уселись в плетеные кресла, они хотели все видеть, а Лила смотрела сквозь ветки бирючины, пока мы ей не крикнули, чтобы шла к нам, но она сказала, что мама не разрешила и что она и так все видит. Через проволочную ограду по другую сторону сада уже заглядывали к нам девочки Негри, они много о себе воображали, и мы с ними не играли. Звали их, бедняжек, Чола, Эла и Куфина. Были они неплохие, но глупые, играть с ними было невозможно. Бабушка их жалела, но мама никогда не приглашала их к нам, потому что они начинали ссориться и с сестрой, и со мной. Все три хотели командовать, а сами ни во что не умели играть, ни в классики, ни в шарики, ни в полицейского и вора, ни в кораблекрушение; единственное, что они умели, так это смеяться как дурочки и болтать о всяких глупостях, никому, по-моему, не интересных. Их отец был городским советником, и они держали кур орпингтонской породы, таких рыжеватых. У нас же были родайленды, лучшие в мире несушки.

Среди фруктовых деревьев, в зелени, машина выглядела куда солиднее. Дядя Карлос набил ее горячими углями, и пока она нагревалась, выбрал муравейник и сунул в него наконечник, я все вокруг обмазал глиной и утрамбовал, но не очень плотно, чтобы не завалить подземные ходы, как рекомендовалось в инструкции. Тогда дядя Карлос отворил дверцу для отравы и принес жестянку и ложку. Отрава была изысканного фиолетового цвета, и нужно было вылить большую ложку и мгновенно захлопнуть дверцу. Едва мы налили отраву, как раздался словно бы вздох, и машина заработала. Потрясающее было зрелище: отовсюду вокруг воткнутого в муравейник наконечника валил дым, и надо было снова и снова бросать на землю глину и размазывать ее руками.

- Теперь они все передохнут, - сказал мой дядюшка, очень довольный машиной.

Я стоял рядом, и руки у меня были по локоть в глине, сразу видно, что это работа для настоящих мужчин.

- Сколько времени нужно окуривать каждый муравейник? - спросила мама.

- Не меньше получаса, - сказал дядя Карлос. - Есть такие длиннющие ходы, что и вообразить невозможно.

Я подумал, что он говорит о таких ходах, что тянутся метра на два-три, ведь у нас было столько муравейников, что ходы не могли быть уж слишком длинными. Но как раз в это самое время мы услышали такой пронзительный вопль Куфины, что его, наверное, было слышно на станции, и все семейство Негри высыпало в сад и сообщило нам, что из грядки с салатом валит дым. Сперва я не хотел этому верить, но так оно и было, ведь в ту же секунду Лила сообщила мне из-за кустов бирючины, что у них идет дым из-под персикового дерева, и дядя Карлос, подумав немного, подошел к проволочной ограде сада Негри и попросил Чолу, не такую ленивую, как две другие сестрицы, залеплять глиной те места, откуда валит дым, а я перепрыгнул в сад Лилы и залепил все входы в муравейник. Но дым пошел совсем в других местах: в курятнике, за белой калиткой, из-под боковой стены. Мама с сестрой помогали залеплять глиной щели, и жутко представить себе, как под землей в поисках выхода тянется густой-прегустой дым и в этом дыму корчатся в муках обезумевшие муравьи, как те дети из Флореса.

В тот день мы трудились дотемна, и сестру послали спросить у других соседей, не чувствуется ли у них дым. Когда уже почти стемнело, машина заглохла, и я, вытащив наконечник из муравейника, слегка копнул мастерком: в ямке было полным-полно дохлых муравьев, а земля была фиолетовая, и несло оттуда серой. Я накидал сверху глины, как на похоронах, и высчитал, что погибло никак не меньше пяти тысяч муравьев. Все пошли в дом, пора было умываться и накрывать на стол, а мы с дядей Карлосом еще задержались в саду, чтобы почистить и убрать машину. Я спросил у дяди Карлоса, нельзя ли мне самому сложить все части машины в кладовую, где хранились инструменты, и дядя Карлос разрешил. На всякий случай я сполоснул руки после того, как прикасался к жестяной ложке, хотя ложку мы до того уже вычистили.

На следующий день было воскресенье, к нам приехала тетя Роса с моими двоюродными братьями, и мы весь день играли в полицейского и вора, сестра и Лила тоже играли с нами, Лилу на этот раз мать отпустила к нам. Вечером тетя Роса сказала маме, что было бы хорошо, если бы мой двоюродный брат Уго мог у нас остаться и пожить недельку в Банфилде, он ослаб, у него был плеврит, и ему необходимо солнце. Мама ответила, что, мол, конечно, пускай остается, и мы все обрадовались. Постель для Уго устроили у меня в комнате, и в понедельник прислуга привезла все, что ему было нужно на эту неделю. Мы купались, Уго знал куда больше всяких историй, чем я, но прыгал он не так далеко, как я. Сразу было видно, что он из Буэнос-Айреса; вместе с одеждой ему привезли две книжки Салгари и учебник ботаники, потому что ему нужно было готовиться к поступлению в лицей. В книге лежало павлинье перо, я еще никогда такого не видел, оно служило ему закладкой. Перо было зеленое с фиолетово-синим глазком, все усыпанное золотыми крапинками. Сестра попросила у него это перо, но Уго не отдал, он сказал, что это перо ему подарила мама. Он никому не позволял даже дотрагиваться до него, только мне разрешал, потому что доверял, и я аккуратно брал перо за кончик стержня.