Роберт Персиг - Дзэн и Искусство Ухода за Мотоциклом

Водокачка, дома, разбросанные по рощицам в свете утреннего солнца. Я только что сдался ознобу, почти не прекращавшемуся всю дорогу. На часах семь пятнадцать. Через несколько минут мы останавливаемся у каких-то старых кирпичных домов. Я оборачиваюсь к Джону и Сильвии, подъехавшим сзади: -- Ну и холодина! Они смотрят на меня рыбьими глазами. -- Бодрит, говорю, а? Никакого ответа. Я жду, пока они не спешатся полностью, а потом вижу, как Джон пытается развязать весь их багаж. Узел не поддается. Он бросает, и мы вместе направляемся к ресторану. Я пытаюсь снова. Иду перед ними спиной вперед, еще не отойдя от езды, заламывая руки и смеясь: -- Сильвия! Поговори со мною! Ни улыбки. Наверное, они действительно замерзли. Они заказывают завтрак, не поднимал глаз от стола. Завтрак заканчивается, и я в конце концов произношу: -- Что дальше? Джон отвечает нарочито медленно: -- Мы не покинем это место, пока не потеплеет. Он говорит тоном "шерифа на закате"; по всей видимости, это придает его решению окончательность. Поэтому Джон, Сильвия и Крис сидят в вестибюле отеля, примыкающего к ресторану, и греются, а я выхожу погулять. Мне кажется, они разозлились на меня за то, что я поднял их в такую рань, чтобы ехать по такому... Когда держишься с кем-то вместе так тесно, то, наверное, маленькие различия в темпераменте просто не могут не выступить на поверхность. Теперь, когда я задумался об этом, припоминаю, что прежде никогда не ездил с ними раньше часу или двух дня, хотя для меня самое лучшее время на мотоцикле -- рассвет и раннее утро. Городок чист, свеж и совсем не похож на тот, в котором мы сегодня проснулись. Некоторые уже вышли на улицы, открывают магазины и говорят "доброе утро", перебрасываются фразами и отмечают, как сегодня холодно. Два термометра на теневой стороне улицы показывают 42 и 46 градусов. Тот, что на солнце, показывает 65. Через несколько кварталов главная улица двумя утоптанными грунтовыми колеями съезжает в поле мимо сарая из гофрированного железа, полного сельхозтехники и ремонтного инструмента, и там, в поле, заканчивается. Человек, стоящий на поле, смотрит на меня с подозрением: что это я там делал, когда заглядывал в сарай? Я возвращаюсь по главной улице, нахожу зябкую скамейку, сажусь и начинаю разглядывать мотоцикл. Делать нечего. Правильно, было холодно, но не настолько же. Как вообще Джон с Сильвией собираются пережить зиму в Миннесоте? Какая-то вопиющая непоследовательность, слишком очевидная, чтобы на ней останавливаться. Если они не переносят физического дискомфорта и не переносят технологии, то у них остается очень мало почвы для компромиссов. Они одновременно зависят от технологии и проклинает ее. Я уверен, что они об этом знают, и это только усугубляет их нелюбовь ко всей ситуации в целом. Они не представляют собой логические тезис, а являются живым свидетельством того, что есть. Но вот три фермера въезжают в город, появляясь из-за угла в своем новеньком пикапе. Готов спорить, что у них -- все наоборот. Они будут хвастаться и этим своим грузовичком, и трактором, и новой стиральной машинкой, и у них найдутся инструменты, чтобы все это починить, если оно сломается, и они будут знать, как этими инструментами полъзоваться. Они ценят технологию. Но им она нужна меньше всего. Если вся технология прекратится -- завтра же! -- эти люди будут знать, как выкарабкаться. Круто, но они выживут. И Джон, и Сильвия, и Крис, и я подохнем через неделю. Анафема технологии -- неблагодарность, вот что это такое. Хотя -- тупик. Если кто-то неблагодерен, и ему говоришь, что он неблагодарен, -- о'кей, ты его обозвал. Только ничего не решилось. Через полчаса термометр у дверей отеля показывает 53 градуса. Я нахожу остальных в пустом зале ресторана -- они чем-то обеспокоены. Хотя, если судить по выражениям на лицах, настроение у них -- отменное, и Джон оптимистически говорит: -- Я надену все, что у меня есть, и тогда будет полный порядок. Он выходит к мотоциклам, а когда возвращается, говорит: -- Конечно, мне очень не хочется все распаковывать, но и ездить, как в последний раз, я больше не хочу. Он сообщает, что в мужском туалете мороз, и, поскольку в ресторане больше никого нет, заходит у нас за спинами за стол, а я сижу, беседуя с Сильвией, и когда оборачиваюсь, там стоит Джон, в полный рост выряженный в пару бледно-голубого теплого белья. Он настолько глупо выглядит, что ухмыляется от уха до уха. Я секунду смотрю на его очки, оставшиеся на столе, потом говорю Сильвии: -- Знаешь, минуту назад мы тут сидели и трепались с Кларком Кентом(4) ... видишь, вот его очки... а теперь вдруг... Лоис, как ты думаешь -- ...? Джон взвывает: -- СУПНЫЙ МЭН! Он скользит по натертому полу, словно конькобежец, делает сальто и скользит обратно. Поднимает одну руку над головой и пригибается, будто готовясь рвануться в небо. -- Я готов, я иду! Потом печально качает головой: -- Оох, как не хочется портить этот славный потолок, но мое рентген-зрение подсказывает, что кто-то попал в беду. Крис хихикает. -Мы все попадем в беду, если ты что-нибудь не наденешь, -- говорит Сильвия. Джон смеется: -- Эксгибиционист, а? "Элленсдейлский разоблачитель!" Он немного прогуливается в таком виде, потом начинает натягивать на себя одежду со словами: -- О нет, о нет! Они этого не сделают. У Супного Мэна и полиции -взаимопонимание. Они знают, кто на стороне закона, порядка, справедливости, порядочности и честной игры для каждого. Когда мы снова выезжаем на шоссе, еще прохладно, но уже не так. Мы проезжаем несколько городков, и постепенно, почти неощутимо солнце разогревает нас, и чувства мои теплеют вместе с ним. Усталость выветривается полностью, ветер и солнце ощущаются во всей их прекрасной реальности. Вот оно, вот оно -- от простого повышения температуры и дорога, и зеленые степные фермы, и бьющий в лицо ветер соединяются в одно целое. И вскоре ничего больше уже не остается, кроме прекрасного тепла, ветра, скорости и солнца на пустынной дороге. Последний утренний озноб тает от теплого воздуха. Ветер, и снова солнце, и снова гладкая дорога. Так зелено это лето, и так свежо. В траве перед старой проволочной оградой -- белые и золотые маргаритки, за ними -- луг с несколькими коровами, а еще дальше, на расстоянии -- мягкий подъем с чем--то золотым наверху. Трудно сказать, что это. А знать и не нужно. Когда дорога слегка идет в гору, гул мотора тяжелеет. Мы поднимаемся на пологий перевал, видим, как перед нами снова разворачивается земля, дорога опускается, и гул снова стихает. Прерия. Спокойная и отстраненная. Позже, когда мы останавливаемся, у Сильвин в глазах от ветра стоят слезы; она вытягивает руки и говорит: -- Так прекрасно. Так пусто. Я показываю Крису, как надо расстилать куртку на земле и из запасной рубашки делать подушку. Ему совсем не хочется спать, но я все равно велю ему лечь: нужно отдохнуть. Я расстегиваю свою куртку, чтобы самому вобрать как можно больше тепла. Джон вытаскивает камеру. Немного погодя он говорит: -- На свете нет ничего тяжелее, чем фотографировать. Нужен объектив на триста шестьдесят градусов, что ли? Вот видишь что-то, потом смотришь в матовое стекло, а там какая-нибудь ерунда. Как только на что-нибудь надеваешь границу, оно исчезает. -- Это то, чего не видишь в машине? -- Однажды, когда мне было десять лет, мы вот так же остановились у дороги, и я израсходовал половину пленки. Просто снимал. А когда снимки вернулись из проявки, я плакал. На них ничего не оказалось. -- А когда нам ехать? -- спрашивает Крис. -- Куда ты торопишься? -- осаживаю его я. -- Я просто хочу двигаться. -- Впереди нет ничего лучше того, что у тебя перед носом. Он молчит, хмурится и опускает глаза: -- А мы вечером будем ставить палатку? Сазерленды оценивающе смотрят на меня. -- Будем? -- настаивает он. -Посмотрим, -- отвечаю я. -- Почему посмотрим? -- Потому что сейчас я пока не знаю. -- А почему ты сейчас пока не знаешь? -- Ну, просто сейчас не знаю, почему я сейчас пока не знаю. Джон пожимает плечами: все в порядке. Я говорю: -- Это место -- не самое лучшее для лагеря. Здесь негде укрыться и нет воды. Но неожиданно добавляю: -- Хорошо, вечером разбиваем лагерь. Разговор об этом у нас уже был. Поэтому мы едем по пустой дороге. Я не хочу ни владеть этими прериями, ни фотографировать их, ни менять их, ни останавливаться -- даже двигаться дальше не хочу. Мы просто едем по пустой дороге.