Вячеслав Вигриян - Перемещенный

— Красивая, — мельком отмечает про себя Степан.

Идеальная, без изъянов, фигура, правильные черты лица, длинные черные ресницы, теплые карие глаза, один лишь взгляд которых в состоянии растопить даже застывшую в вечной мерзлоте гигантскую ледяную глыбу.

Мужчина лежит поворотившись к Степану спиной, лицо его он отсюда видеть не в состоянии. Отмечает лишь малый рост и чрезмерную, болезненную худобу. Что она нашла в этом хлюпике?

Словно патока медленно, тягуче текут минуты, а картина все еще остается прежней. Не без труда оторвав взгляд от ног женщины, Степан мучительно начинает искать выход из создавшегося положения. Наконец принимает решение дать женщине докурить. Это единственное, пожалуй, что он может сейчас для нее сделать.

Все. Бычок брошен наземь. Повинуясь этому негласному сигналу Степан выходит из зарослей, быстро сокращает дистанцию до минимума и одним точным, заученным движением сворачивает женщине шею. В глазах ее все же успевает мелькнуть искорка понимания, лицо стынет гримасой смертельного ужаса. Теперь женщина уже не так обескураживающее красива и это, как ни странно, приносит ему желаемое облегчение.

Мужчина на происходящее почему-то никак не реагирует, так и продолжает лежать в той же позе, подставив под голову холеную женственную ладонь с массивным золотым перстнем на безымянном пальце. Дернулся он лишь тогда, когда прямо перед его лицом Степан мягко опустил на землю обмякшее тело женщины и ее мертвые глаза оказались на уровне его глаз.

— Лежи как лежал, — его спокойный, лишенный всяких эмоций голос возымел желаемое действие: оберст не сдвинулся с места, лишь плечи его подрагивали как будто от холода, хотя на улице стояла сейчас несусветная жара.

Не протестовал он и тогда, когда Степан связал ему сзади руки. Перевернув своего пленника на спину, он получил наконец возможность лицезреть его лицо: прическа с широким пробором А-ля Адольф Гитлер, слащавые черты уверенного в своей неотразимости мачо. Не урод, в общем, но и далеко не эталон мужской красоты. Особенно сейчас, когда физиономия его перекошена животным страхом, смешанным с глубокой, неподдельной скорбью. Неужто действительно любил он эту пассию свою? Любил на свой лад: странной, извращенной любовью. Любил — и даже пальцем не пошевелил для того, чтобы жестоко наказать убийцу своей возлюбленной.

От этих мыслей кровь закипела в жилах Степана, и он саданул худосочного оберста с такой силой в грудину, что тот буквально зашелся в приступе «сердечного» кашля. Еще один размашистый удар пришелся задохлику в челюсть, там внутри явственно что-то хрустнуло. Затем ударил еще, еще и еще раз, постепенно входя во вкус.

Сам не зная, зачем он это делает, Степан молотил своего беззащитного пленника до тех пор, пока тот, не выплюнув последние остатки зубов, наконец не потерял сознание. Тогда Степан затащил в ближайшие кусты все еще теплое тело женщины, зачем-то одернул на ней юбку, застегнул негнущимися пальцами блузку на все пуговицы. Туда же, в кусты, отправился и ее китель. Ну вот, кажется, все. Место преступления тщательно зачищено, о недавних событиях напоминает разве что смятая трава.

Он бросил взгляд на лежащего чуть в стороне оберста и мысленно чертыхнулся: крови с того натекло как с кабана. Ругаясь на чем свет стоит, Степан отодвинул его в сторону, кое-как замаскировал кровавую лужу копнами свежесорванной травы. Огляделся, до упора напрягая слух. Вроде все тихо. Похоже, маты его и звуки борьбы не привлекли ничьего внимания. Забросил на плечо окровавленное тело оберста, даже не потрудившись вытащить пистолет у него из кобуры, медленно, шатаясь, побрел к своим. Сейчас его одолевала слабость, из головы не выходил образ убитой женщины.

Степана уже давно ждали. Клекрий, издали заприметив его добычу, буквально лоснился от удовольствия. Словно кот, в масленицу сожравший безвозбранно кадушку сметаны. Тем не менее, когда Степан приблизился, нацепил на себя недовольную мину.

— Ну что опять не так? Почему нос повесил?

— Негоже аки лосяра сквозь дебри ломиться. А ежели почует кто? Али мозги свои последние на ветках оставил?

Препираться со старостой не было ни сил, ни желания. Хотелось одного: чтобы его оставили наконец на какое-то время в покое. А потому молча перебросил свою ношу на плечо самого рослого воропника, да пристроился замыкающим в их цепочке. О том, что на самом деле случилось в лесу, Степан решил помалкивать. Не рассказывать никому, включая Варвару с Улушей. Пусть это будет его маленькая тайна. ЕГО ЛИЧНАЯ.