Олег Кожевников: Комкор

Я уже собирался было вылезать из так удачно подвернувшегося нам овражка, но любопытство удержало меня. Я стал озираться, выискивая следы рухнувшего «юнкерса», ведь сильный взрыв неподалеку наверняка был следствием его столкновения с землей. Это любопытство, может быть, и спасло мне жизнь. Неожиданно из-за пригорка вынырнули два «мессера», они шли на бреющем полете и, еще не долетев до танков, начали долбить по дороге из всех стволов. Что творилось у грузовиков, не было видно из-за дыма, но по нам они прошлись хорошо: сначала целый сноп искр высекло из корпуса передового броневика, потом звуки раздираемого металла донеслись со стороны трофейного «опеля». Напоследок как будто заработал молот кузнечного цеха – это несколько пуль, а может быть, снарядов «эрликона» угодило в БА-10. Совершив этот коварный наскок, «мессершмиты» направились вслед за «юнкерсами». Наверное, они являлись истребительным сопровождением пикировщиков, заодно как шакалы добивали выживших и дезорганизованных прошедшей бомбардировкой красноармейцев.

В этот раз я решил пока не вылезать из убежища и еще несколько минут на всякий случай переждать в овраге, вдруг эта пара истребителей сделает круг и вернется продолжить свое черное дело. Единственное, что я сделал – вылез по склону оврага повыше и, находясь уже по пояс над поверхностью земли, начал изучать последствия воздушного налета. Мое беспокойство судьбой БА-10 сменилось радостью – он уцелел. Двигатель гудел, даже более того – крышка на башне откинулась, и из люка показалась голова командира бронеавтомобиля Ковалева. Он смотрел вслед улетающим «мессерам». Я крикнул сержанту, но несмотря на то что стало уже довольно тихо, а бронеавтомобиль стоял от нас не очень далеко, всего-то метрах в тридцати, Ковалев меня не услышал. Он продолжал смотреть в ту сторону, куда улетели вражеские самолеты.

Ну что же, негоже командиру отсиживаться в грязной яме, когда подчиненный находится на боевом посту, и я начал было вылезать из овражка, но был остановлен возгласом Шерхана:

– Товарищ комбриг, вам лицо вытереть бы, а то оно все окровавленное.

Дикое напряжение, в котором я находился во время авианалета, не дало почувствовать такую малость, как льющуюся из разбитого носа кровь. А Наиль молодец – понимает, что в таком виде появляться перед подчиненными командиру негоже. Пришлось обратно сползти по склону оврага; Шерхан же, наоборот, быстро из него выбрался и бросился к «опель-адмиралу». Через несколько минут он вернулся, неся в руке наш тревожный сидор, в котором было все для оказания первой медицинской помощи и принятия гигиенических процедур, включая чистое полотенце и две фляжки – с водой и спиртом. Полотенцем, смоченным сначала спиртом, а потом водой, Шерхан начал обрабатывать мою физиономию. Это заняло минуты три, и все это время Наиль материл немцев, угробивших нашу шикарную машину. Оказывается, в крыше лимузина теперь образовалось две дыры, но это ладно, главное, что пулеметная пуля попала и в моторный отсек, да так, что теперь шикарный «опель» можно было сдавать в металлолом.

Парень нешуточно страдал, наверное, потому, что теперь не сможет покрасоваться, управляя таким шикарным авто, перед своей знакомой в Волковыске. Я его несколько раз отпускал на «эмке» в этот город, а после в салоне автомобиля находились кое-какие детали дамского туалета. Потом Шерхан признавался, что у него появилась одна знакомая вдовушка-полячка, и он, руководствуясь моим распоряжением по изучению польского языка, периодически брал у нее уроки. При этом у этого рыжего громилы глаза блестели, как у сытого кота, а губы расплывались в довольной улыбке. Один раз я попытался его проэкзаменовать. Когда выяснилось, что он так и остался в польском языке полным нулем и кроме фразы «дзенкую, пани» ничего не знает, Наиль на полном серьезе, нагло глядя мне в глаза, заявил:

– Юрий Филиппович, вы же знаете, у меня образование всего четыре класса, поэтому мне нужно гораздо больше времени, чем вам, чтобы усвоить чужой язык. Сами говорили, что иностранные языки лучше учить с погружением, вот и давайте я на недельку погружусь с Крысей в изучение языка, тогда, может быть, и получится что-нибудь путное.

Помню, при этом я расхохотался:

– Не дай-то бог, чтобы что-нибудь получилось, а то придется тебе, дураку, жениться: будешь с пеленками возиться, а про службу совсем забудешь.

Вот и сейчас, несмотря на тяжелое положение, в котором мы находились, меня разбирал смех. Чтобы хоть как-то сбить эту идиотическую веселость, я довольно зло заявил: