Николай Эдельман - Звездный час

Но странное дело – инцидент с Левандовским, не идя у нее из головы, вспоминался уже не как досадное, а, пожалуй, как завидное приключение. Через распахнутую балконную дверь, теребя края тюлевой гардины, в дом любопытным гостем пробирался ветерок, легонько щекотавший тело невидимыми струйками. Вместе с ним прилетала игравшая где-то по соседству музыка: сперва мяукала гавайская гитара, но затем пластинку переменили, и зазвучало знойное танго, чьи глуповатые слова пробуждали в Лизе какую-то хмельную радость. Ей казалось – она готова взлететь, как взлетала тогда, нагая и невесомая, на сильных руках, ничем не прикрытая ни от их прикосновений, ни от просоленного морского воздуха. И Лиза, прихорашиваясь перед трюмо, обнаружила, что мурлычет себе под нос:

– Да вы никак влюбились уже, Лизавета Дмитриевна! – заметила вернувшаяся Дуся. – Вот я вам карточку принесла, а вы спускайтесь поскорее, все вас ждут!

– В кого это я влюбилась, скажите на милость?! Смотри, уеду насовсем в Америку, кто тебе тогда будет для приказчиков автографы раздавать? Может, впрок наготовить, чтобы ты мне лишний раз не докучала?

– С чего это вы – опять в Америку? – Дуся как будто бы даже обиделась. – Небось одного раза хватит! К вам такие люди приходят, а вы – в Америку!..

У приказчика Вартана явно была губа не дура. Он выбрал карточку с Лизой в роли Ларисы – в платье с турнюром и корсажем, из которого двумя пухлыми полушариями выпирала грудь, казавшаяся значительно пышнее, чем была на самом деле. Как раз после этой роли на Лизу обратили внимание голливудские воротилы, и ей иногда приходило в голову – не из-за платья ли?

Схватив самописку, Лиза энергично чиркнула поверх фото: «ЛизТур» – и поспешила к завтраку.

Трудами Клавдии Петровны столовая превратилась во второе издание старого московского дома Кудрявцевых на Ордынке, словно не было ни мировой войны, ни революции, ни последующего хаоса, а время остановилось для хозяйки в тот год, когда она познакомилась с будущим мужем при весьма романтических обстоятельствах: тот защитил ее на студенческой демонстрации от казачьей нагайки. Здесь все так же сияла бликами надраенная до блеска посуда, на буфете в ряд чинно выстроились мраморные слоники, а поверх телевизора со слепым бельмом крохотного экрана – уступки прогрессу, никаких передач, впрочем, здесь не ловившего, – лежала непременная салфеточка. Но сошедший с ума мир все равно вторгался в жилище вместе с заголовками на листе утренней газеты, от которой никак не мог оторваться профессор Кудрявцев. Сама Клавдия Петровна, вышедшая к завтраку в кружевном матинэ, восседала во главе стола. Никто бы не догадался, что эта гранд-дама с подобием морской ряби на тщательно завитой голове когда-то бестужевкой участвовала в комитетах помощи забастовщикам.

Напротив профессора усадили Левандовского и Бобу – последний ради гостя нацепил галстук-бабочку, но и с ней вид у него был, как всегда, взъерошенный и растрепанный. Правда, по его простецкому лицу, отчасти скрытому за огромными роговыми очками, трудно было заподозрить, что он способен на отчаянные авантюры вроде подъема на ту же Кошку по отвесным скалам. Он притащил с собой кипу вырезок и фотографий, которыми завалил вокруг себя все свободное место, и даже за столом продолжал что-то увлеченно вещать Левандовскому, слушавшему его с вежливым вниманием. Летчик при появлении Лизы приподнялся, готовый быть ее верным слугой. Но Лиза, проигнорировав присутствие нового знакомца, поспешила пробраться на свое место.

Ее стул находился между Бобой и Павлом, который с ужасом созерцал бесчисленное множество расставленных на столе молочников, судков, менажниц и прочих предметов посуды, в которых было бы трудно разобраться и не такому витающему в эмпиреях человеку. Завтрак у Кудрявцевых, как и все, что проходило через руки Клавдии Петровны, отличался обстоятельностью. Всем сразу же выдали овсянку – ее не получил лишь профессор, которому супруга, заботясь о его здоровье, прописала особую диету. Дуся, артистически оттопырив попку, поставила перед ним тарелку со шпинатом, которую держала самыми кончиками пальцев, словно дохлую мышь за хвост. Когда Аркадий Аристархович, шумно захрустев газетой, сложил ее и отдал горничной, стало видно, что выглядит он в самом деле неважно, и вряд ли причиной тому было переутомление: несмотря на целебный крымский климат, кожа на его лице была бледной до синевы, руки покрывали пятна йода, которым профессор лечил непроходившие нарывы, а некогда могучая шевелюра, густые усы и окладистая седая борода, придававшие ему вид генерала от науки, выпадали прямо на глазах.