Константин Кураленя - Перевёрнутый мир

– Какой сегодня день, господа? – раздался голос штабс-капитана Стрельникова.

– Десятое марта одна тысяча девятьсот восемнадцатого года, – последовал ответ входящего в купе графа.

Он встал ни свет ни заря и успел разузнать много интересного. Во всяком случае, времени даром не терял.

– Господа, – говорил он, слегка задыхаясь, – в Благовещенске восстание атамана Гамова. Красные перекрыли железную дорогу и не дают распространиться мятежу дальше. Много вооружённых отрядов прибыло из Хабаровска и других городов.

– Тяжеловато придётся господам, которые решили драпать из России через Благовещенск, – прокомментировал новость Стрельников.

– Как грубо, Сергей Антонович, – осуждающе покачала головой Софья Андреевна.

– Господин штабс-капитан, мы ведь тоже, как вы изволили выразиться, драпаем, – предательски покраснев, выдавил Облонский.

– Вы, Иван Вольдемарович, спасаете от красной чумы своих детей, – махнул рукой штабс-капитан. – А мы, боевые офицеры, драпаем.

В последнее время с капитаном что-то происходило. Он стал невпопад отвечать на заданные вопросы и часами задумчиво смотреть в замызганное окно. В его интонациях появилась язвительная желчь, всё происходящее вокруг он комментировал с едким сарказмом. Растерянность уступала место беспричинной злобе.

Стрельников, давши слово графу Облонскому в предоставлении своего покровительства, не стал оставаться в Чите, а последовал дальше во Владивосток. Немаловажную роль в его решении сыграли загадочные глаза графини Изольды.

И вот сейчас на штабс-капитана навалилась хандра.

– Бросьте, капитан, – примирительно произнёс я. – Воевать против своего народа – последнее дело, и мы с вами не дезертиры, а люди, не желающие проливать кровь своих сограждан.

– А кто сказал, что воевать? Революция – это эпидемия похлеще чумы или бубонной язвы. Лечить надобно, есаул, лечить, – зло выдавил штабс-капитан.

– А лекарство – орудия и пулемёты?

– А хотя бы и так!

– Нет, капитан, такие микстуры не по мне.

– В таком случае, есаул, мы с вами наблюдаем последние дни Третьего Рима, а немцы и прочие наши враги спляшут на обломках некогда могучей империи, – обречённо махнул рукой Стрельников.

Если бы я мог им сказать, что всё это кровопролитие бесполезно, что всё равно победит одурманенный призывами к счастливому завтра народ, что в недалёком будущем теперь уже красная Россия не исчезнет с политических карт мира, а наоборот, окрасит алым цветом ещё большее пространство. Но, увы, этого я как раз сказать не мог. А если бы и сказал, то кто бы мне поверил?

– Господа, не ссорьтесь, – встревоженно прижала руки к груди Софья Андреевна.

– Не извольте беспокоиться, графиня, – как можно спокойнее произнёс штабс-капитан. – Нам с есаулом делить нечего. Мы на чужой каравай рта не разевали.

Наш спор был прерван раздавшейся вдалеке орудийноружейной канонадой. В разноголосый хор перестрелки вплетали свои голоса пулемётные очереди.

Стрельба, сама по себе, не была для нас в диковинку. Она давно стала непременным атрибутом повседневной жизни, но в свете последних новостей эта канонада не предвещала ничего хорошего.

Честно сказать, будучи в своём времени, я ничегошеньки не слышал о восстании атамана Гамова и поэтому не мог предсказать итоги этого бунта. Я тщетно рылся в своей памяти, пытаясь извлечь оттуда хоть какие-нибудь сведения о Гамове, но память молчала и назойливо подсовывала мне фамилии атаманов Семёнова, Калмыкова и почему-то Стеньки Разина. Ну что ж, придётся стать непосредственным свидетелем, а может быть, и участником развивающейся драмы.

В коридоре раздался шум и громкие голоса. Я приоткрыл двери купе и выглянул наружу. Вооружённая группа людей, одетых в военную и гражданскую одежду, бесцеремонно стучалась в двери соседних купе.

– Граждане пассажиры, прошу вас соблюдать революционное спокойствие! – силясь перекричать недовольство несознательного элемента, сорванным голосом прохрипел человек в кожаной куртке.

«Даже спокойствие и то должно быть революционным», – невольно подумалось мне.

Чем дольше я находился в круговерти революционных событий, тем меньше мне хотелось быть их участником. Разбуженный пламенными речами идейных вдохновителей, народ в одночасье не перестал быть тёмным и безграмотным. Всякий представитель освобождённых масс правду и справедливость измерял своим аршином, но хуже всего, что этот аршин ему настойчиво пытались всучить нечистые на руку соплеменники.