Василий Панфилов - Без Царя…

– Студент, – выдохнул перегаром дражайший родитель, разрываясь между гордостью за наследника рода Пыжовых и ревностью человека, который получил аттестат зрелости несколько сомнительным путём.

– Ох, Алексей… – стоя в дверях спальни прошептала Люба, прижав тонкие пальцы к вискам, – какой ты взрослый стал!

Сестра сморгнула раз, другой… и неожиданно расплакалась. Слёзы текли из её глаз, а она улыбалась кривящимися губами…

Не зная, что делать, я поступил так, как делал в прошлой жизни, просто шагнув вперёд и обняв сестру, прижимая её к себе. Люба крепко обняла меня, и уткнувшись в обтянутое студенческим мундиром плечо, зарыдала с утроенной силой.

Вздохнув, я с некоторым сомнением положил руку на её русую голову и осторожно погладил, не говоря ни слова. А что тут скажешь…

Нина, стоявшая до того молча, заморгала часто-часто и шагнула к нам, обнимая обоих.

Выглянувшая с кухни Глафира застыла, глядя на меня, и промокнув глаза передником, начала часто-часто крестить нас, шепча что-то беззвучно и шмыгая покрасневшим носом.

– Ну… взрослые совсем, – как-то удивительно не к месту сказал отец, – схватит реветь-то!

Выдохнув несколько раз, Юрий Сергеевич раздражённо дёрнул щегольской ус, наматывая его на палец, и зачем-то потянул в рот, зажевав напомаженные волосы и тут же выплюнув их в большом раздражении.

– Ну… – уже менее решительно сказал родитель и шумно вздохнул, испортив воздух парами алкоголя, смешанного с застарелым перегаром. Потоптавшись, он раздражённо повёл плечами, и шагнув к нам, попытался обнять всех троих, отчего только стало неловко и как-то душно.

Постояли так несколько секунд, и Люба наконец зашевелилась, поведя плечами и сбрасывая отцовскую руку. Объятия как-то сами собой распались, и недавнее чувство родственного единения ушло прочь, подобно утреннему туману.

– Я… – начало было старшая сестра, явственно смущённая и подыскивающая какие-то оправдания недавней своей слабости.

– Не надо, – прервал я её, – ничего не говори! Иногда можно… вот так. Даже надо.

Она кивнула и отошла, чуточку печально улыбнувшись мне и Нине. В этой улыбке была грусть по промелькнувшему незадачливому детству, сожаление о небывшем и все те эмоции, которые умудряются показать женщины, даже не подразумевая их.

– Студент, – наконец отвечаю отцу, расправляя слегка помятый мундир, – вот… Императорский Московский Университет.

– А мундир-то, мундир! – перебивая собственную эмоциональную неуклюжесть, излишне живо заговорил дражайший родитель, – Уже и пошит, а? Не веришь в приметы, значит?

Пожимаю плечами. Верю, не верю… подарок! Сказались мои связи в среде московских букинистов, лингвистов, филологов и прочей гуманитарной публики. Скинулись по рублику и устроили, понимаешь ли, сюрприз.

Но говорить об этом отцу как-то не тянет, откровенно говоря. У нас с ним… сложные отношения. Я бы даже сказал – токсичные. Нездоровые.

С одной стороны, я наследник славного рода Пыжовых, достойный продолжатель, который не посрамит…

… собственно, вариантов, чего именно я продолжаю, не посрамляю и далее, у отца достаточно много, и некоторые из них весьма противоречивы. Наслушался. От некоторых версий оторопь брала поначалу, пока не понял толком, что же такое за существо – давно и крепко пьющий алкоголик с развитой фантазией, многажды продырявленной памятью и острым чувством собственного превосходства над всеми окружающими по праву рождения, круто замешанного на столь же остром чувстве собственной неполноценности.

С другой стороны я «Как будто и не Пыжов!» по раздражённой обмолвке дражайшего родителя. Подозревать матушку в измене он не думает, очень уж мы с ним похожи. Я видел его детские фотографии и наброски карандашом, сохранившиеся от упражнявшихся в рисовании родственников. Не один в один, но внешнее сходство очень велико. К счастью, только внешнее…

Но мои слова и поступки папеньку раздражают чрезмерно, хотя он и не всегда в состоянии объяснить эту раздражительность даже сам себе. Тема моих заработков и тот факт, что с тринадцати лет я де-факто самостоятелен и содержу себя сам, более чем серьёзно участвуя в содержании сестёр, в нашем доме отцом не поднимается в принципе. Табу!

Он досадливо морщится и суровеет лицом, когда я (всегда при свидетелях!) даю Глафире свою долю на содержание дома, или приношу что-нибудь сёстрам. Его, пожалуй, более всего устроило бы, если я продолжал вносить средства в семейный бюджет, но молча и не выпячиваясь.