Валерий Большаков - Политрук. На Ржевском выступе

– Да уж! – буркнул я, мрачнея.

Мы продолжили путь, чтобы не мешать «однополчанам», а охавшая старушенция отобрала у меня портрет.

– Как вы себя чувствуете? – покосился я на нее, с трудом собирая мысли обратно в опустевшую голову.

– Нормально… – боязливо вздохнула бабусь-ка – не кольнет ли сердчишко. – Позвольте… Сколько вам лет?

– Двадцать семь, – не стал я скрывать.

– Надо же… – горестно покачала головой моя нечаянная спутница. – Антону было двадцать восемь в сорок втором… Он погиб через неделю после своего дня рождения.

«Все чудесатее и чудесатее…» – подумал я и кисло поинтересовался вслух:

– Антон родился в июле?

– Да, девятнадцатого числа, – мелко закивала старушка. – Он как раз училище заканчивал, Военно-политическое, и ко мне забежал на каких-то полчасика. Я заварила чаю, Тося выложил, как пирог, полбуханки настоящего хлеба – душистого, теплого еще… Да, это был праздник!

– Антон – ваш жених? – осторожно поинтересовался я, чувствуя, что безумие уже рядом, за спиной, жарко дышит в затылок.

– Ах, что вы, что вы! – всплеснула бабуся худыми ручками, махнув портретом, словно опахалом. – Он мой брат! – И затрясла головой: – Ох, ну до чего же вы похожи, сил нет!

– Все куда хуже, – криво усмехнулся я. – Простите, как вас величать?

– Дарья Ивановна Стоцкая, – церемонно представилась сестра «двойника». – Лушина – моя девичья фамилия.

– Все куда хуже, любезная Дарья Ивановна, – медленно заговорил я. – Меня тоже зовут Антон Иванович Лушин, и я родился девятнадцатого июля.

Стоцкая прикрыла рот ладошкой.

– Так не бывает… – пролепетала она растерянно.

– Я тоже так думал, – невесело хмыкнул я. – До сегодняшнего дня. А какие-нибудь особые приметы были у вашего брата? Ну, там, шрамы или татушки?

– Татушки? – растерялась старая. – А-а, татуировки! Да-да-да! Тося еще в школе наколол себе вот здесь, на левом предплечье, имя «Катя». Потом, правда, он едва мог вспомнить эту свою первую пассию, но память осталась на всю жизнь… Жизнь, да… – вздохнула она. – А! И еще у Тоси был страшный шрам на ноге, ниже колена – в детстве сильно поранился косой.

– Понятно… – протянул я. – Ну, у меня такого точно нет. Скажите, Дарья Ивановна, а фотографии ваших родителей сохранились?

Сначала, похоже, она не поняла, а потом часто закивала.

– Да-да-да! Пойдемте… Антон! – заторопилась Дарья Ивановна. – Надо же разобраться, вы правы. Если это совпадение, то что тогда чудо?

Жила Лушина-Стоцкая неподалеку от Пушкинской, в скромной квартире на третьем этаже старого, дореволюционного еще дома с толстенными стенами и высоченным потолком. По дороге я вызнал у Дарьи Ивановны некоторые семейные секреты. Они и успокоили меня немного, и раззадорили. Выяснилось, что мать Антона звали Лидией, а не Натальей, как мою маму, да и родился «двойник» в Москве. Я же появился на свет в Ленинграде, обозванном Санкт-Петербургом за год до первой моей «днюхи».

В квартире Стоцкой застоялась тишина, лишь настенные часы с малахитовыми колонками мерно отбивали секунды. До блеска натертый паркет, старинная мебель из красного и вишневого дерева, бронзовая люстра с хрустальными подвесками, позванивавшими на сквознячке – во всем чувствовались достаток и прилежный уход. По комнатам блуждали, причудливо мешаясь, легкие запахи ванили и валерьянки.

Закрыв могучую входную дверь, Дарья Ивановна шустро разулась и просеменила в гостиную. Привстав на цыпочки, она достала с верхней полки книжного шкафа пухлый фотоальбом в золотисто-желтой бархатной обложке и бережно опустила его на большой овальный стол, застеленный камчатной скатертью.

– Вот! – выдохнула «баба Даша», пролистнув пару картонных страниц с прорезями. – Это моя мама, а вот они с отцом на свадьбе.

Я внимательно присмотрелся к большому, малость пожелтевшему фото. Иван Лушин отдаленно смахивал на моего отца, но вот его жена ни капли не походила на маму. И слава богу.

– А как его звали, Дарья Ивановна?

– Иван Романович! Он погиб в сорок первом…

Я приободрился – моего деда крестили Михаилом. Мы просмотрели весь альбом, пока не дошли до пожелтевших открыток и выцветших писем.

– Это от Тоси… – вздохнула Стоцкая. – Боевой такой был… Его даже Мальчишом-Кибальчишом прозвали. Видите, подписался? «Твой Мальчиш»…

Глянув на бледные строчки, я сжал губы – мой почерк! А Дарья Ивановна развела суету – вскипятила чай, достала утрешний пирог с ягодой. Отказываться я не стал – уж больно падок на выпечку.