Александр Михайловский - Операция «Гроза плюс». Самый трудный день

– Получается, Гарри, – улыбнулся Рузвельт, – что ты владеешь ситуацией не хуже меня?

– Да, – ответил Гопкинс, – владею. Причем, Фрэнки, даже лучше! Кстати, о пятидесяти- или даже стотысячном Экспедиционном корпусе, который мистер Путин прислал на помощь Сталину, в Москве говорят почти открыто, ибо нет смысла отрицать очевидное.

– Тогда, Гарри, – сказал Рузвельт, – тебе и карты в руки. Ты мой личный специальный посланник, и потому полетишь в Кенигсберг – выяснять, каковы дальнейшие намерения мистера Путина в Европе. И вообще, он должен убедить своего вассала дядюшку Джо вернуться в свою берлогу, из которой он так неудачно вылез, потому что стричь шерсть с европейской овцы должны только мы – американцы.

– Не думаю, Фрэнки, чтобы они тебя послушались, – покачал головой Гопкинс, – мистер Путин и мистер Сталин – это не патрон и клиент, а, скорее, равноправные партнеры. Да и какой им смысл возвращаться в свои границы, когда они фактически бескровно для себя выиграли войну, и вся Европа лежит перед ними. Приходи и бери. И тут ты со своим требованием, которое требуется, прошу за тавтологию, подкреплять угрозой применения силы. Но всего, что у нас есть, мистеру Путину и главному большевику, очевидно, хватит только на один зуб. Поэтому ставить ультиматумы сейчас просто глупо. Да и нет нам никакого дела до этой Европы – где она, а где мы. Умерла так умерла. Всю свою историю европейская аристократия презирала нас, американцев, за деревенскую неуклюжесть и косноязычие. Так пусть же они теперь на своей шкуре узнают, что это такое – жить под властью большевиков.

– Хорошо, Гарри, – вздохнул Рузвельт, – ты меня убедил. Но ты все равно полетишь в Кенигсберг, остановившись по дороге в Британии и взяв с собой представителя сэра Уинни. На переговорах, по крайней мере сперва, вы будете выступать с ним единым фронтом. Но как только ты поймешь, что за счет Британии можно провернуть выгодную сделку, то сразу же сдавай ее с потрохами, пока она не сдала тебя.

– Хорошо, Фрэнки, – ответил Гопкинс, – я сделаю это для тебя и для Америки, да хранит ее Господь. Поеду в Кенигсберг и буду торговаться до последнего цента. Но я не уверен, что у меня что-нибудь получится. Слишком уж нетривиальная задача. У нас просто нет предмета для торга, нам нечего предложить этим двум, которые уже сорвали свой банк в мировом казино.

Мы даже не можем им угрожать, потому что помимо разрешения Конгресса на объявление войны, которое ты никогда не получишь, для этого требуется еще и военная сила. А ее у тебя сейчас тоже нет. Без разрешения Конгресса мы даже не сможем начать перебрасывать наши войска для защиты Британии, которая, вполне очевидно, станет следующей жертвой этого странного альянса. Потом они перебросят свои войска на восток и сокрушат не в меру алчных джапов, в результате чего мы останемся с русскими один на один.

Я даже готов допустить, что мистер Путин и Сталин не имели в виду ничего дурного, когда затевали этот свой альянс, и они всего лишь хотели как следует наказать плохих парней. Но все равно это опасно, очень опасно для нашей Америки. Слишком много территорий они будут контролировать, слишком много промышленного потенциала окажется в их руках, и слишком большая военная мощь может толкнуть их на новую авантюру. Но все это бессмысленно объяснять нашим деревянным головам в Конгрессе, которые считают, что самая удобная позиция – у страуса, который спрятал голову в песок.

Рузвельт внимательно выслушал Гопкинса и еще раз внимательно посмотрел ему в глаза.

– Да, Гарри, поезжай в Кенигсберг, – кивнул он, – и помни, что от этой поездки зависит очень многое для нас, если не всё!

Тих и печален зимний Киев на четвертом году Майдана. Засыпанные снегом, почти безлюдные улицы, на которых даже в полдень не увидишь ни прохожего, ни проезжего – в холодных квартирах все же теплее, чем на продуваемых ветром улицах. Темнота, наступающая сразу с заходом солнца, узкие тропинки, протоптанные среди сугробов, и дымки буржуек в форточках – все это слегка напоминало картины Ленинградской блокады. Именно что слегка. Разница заключалась в том, что Ленинград осадил враг, а в этом городе люди сами блокировали свой разум кастрюлями, одержав победу цеевропейства над здравым смыслом. Жажда безвиза, кружевных труселей, пенсий в евро и вообще европейского життя привела к предсказуемому и печальному результату – газа нет, угля нет, свет дают два часа утром, два часа вечером, отопление в квартирах такое, что лишь бы не разморозились трубы; заводы стоят, работы нет, ничего нет. Одно слово – Руина.