Сергей Остапенко - Ритуал [litres]

– Очень рад тебя видеть, Гандхарва, – обратился ко мне Харутугшав. – Раз ты здесь, я не сомневаюсь, что ты хорошо потрудился. Ты настоящий воин. Для меня большая честь принять от тебя жертву.

Вежливое начало вселило в меня надежду. Я на ходу сочинял легенду, которая помогла бы мне уйти непомятым.

– Для меня встреча с тобой тоже знаменательное событие. Очень наслышан. Воин я… да, крутой. Всех уделал. Только вот. – постарался улыбнуться как можно более обезоруживающе, – в общем, я не Гандхарва, и в качестве жертвы мне нечего тебе предложить, поскольку… я ее потерял. Она там, в пропасти. Можешь поискать, а я пока пойду, а то уже солнышко… того…

Харутугшав, видимо, воспринял мои слова как шутку, поскольку его глотка стала издавать какие-то хлюпо-хрипло-хрюко-булькающие звуки, которые я интерпретировал как смех.

– Веселый Гандхарва, – сказал Харутугшав, потягиваясь и разминая перепончатые конечности. – Ты готов? Давай, наверное, приступать, а то и впрямь светило с минуты на минуту покажется из-за хребта.

Тут до меня дошло, что подтверждаются наиболее худшие из моих опасений. Но роль звена в пищевой цепи меня не устраивала.

– К чему приступать? – процедил я, обнаружив неожиданно для себя, что вместо страха испытываю только холодную ярость.

– К жертве. Тело воина – лучшая жертва, которая установлена изначально.

Ну, тут уж и святой бы заматерился. Я почему-то подумал, что коэффициент святости зависит не от выбираемых выражений, а от испытываемых в момент их произнесения эмоций. Тем не менее я сдержался:

– Прошу меня извинить. Не знаю, как на моем месте должен бы был поступить Гандхарва. Но я – не он, и у меня, как ни странно, есть планы пожить еще. Подозреваю – вечно. Так что иди ты на фиг, а жрать себя я не дам!

– Как так? – опешив, встрепенулся Харутугшав, подпрыгнув под самый свод пещеры.

– А вот так! – выдохнул я, запустив свой чертов топор чудищу в нос.

Слоновий вопль наполнил гулкое пространство пещеры. Пока демон парил у потолка, зажмурив глаза от боли, я прошмыгнул под ним и помчался по коридору, словно по родовым путям, к выходу наружу. Тело расходовало силы, наверное отложенные про запас на старость. Сзади, едва контролируя затекшее тело, переваливаясь с крыла на крыло, за мной гнался демон, призывая одуматься:

– Оно же тебе все равно уже не нужно, воин! – почти жалобно орал он.

Как будто бы это непререкаемо веский аргумент!

«Эх, старость не радость, а такая вечность – не жизнь…» – подумалось мне в связи с одышкой, которой страдал сторож точки перехода.

А потом я оступился куда-то, словно упал со ступеньки, и передо мной раскрылось предутреннее небо в узорах из клочьев розовых облаков, горный хребет далеко-далеко и бездонная свобода под ногами. Такая вот финальная подлость. Я подумал, что раз так, то я, возможно, зря не послушался Харутугшава. Может, про пещеру Варья выражался фигурально, чтобы не оскорбить мой слух. А по-настоящему, выход в Явь – через пищевой тракт этого хрюнделя.

Харутугшав совершил финальный прыжок, намереваясь настичь меня. Даже не знаю, удалось ему это или нет. Потому что ощущение тела я потерял напрочь. То ли от невесомости, то ли оттого, что его, тела, уже не было. Не было ни боли, ни усталости. Только восторг полета.

В падении мне снова вспомнились строки одного из переводов Гомера:

«Встала из мрака младая, с перстами пурпурными, Эос…»

Потому что во вселенной разразилась такая заря, которой не дано повториться на земле дважды. Я понял, что такой восход солнца дозволено увидеть только окончательно освободившемуся от всего человеку, и только один раз. Такие виды на конвейере не производят. Если бы не познания в астрономии, я уверился бы, что солнце вращается вокруг земли, причем невысоко, над вершинами гор, и некоторые птицы сгорают, по неосторожности приближаясь к нему слишком близко. Не знаю, может быть, это Сурья и сжег мою плоть, как предупреждал Варья. Я, возможно, знал бы больше о судьбе своей второй оболочки, но как раз в этот момент мне показалось, что я и окружающее – суть одно, а со всех сторон на меня смотрит недремлющее живое Око, принадлежащее тому, кто, презрев прочие дела, явился, чтобы вызволить меня из лап смерти. И я улыбнулся, чтобы дать ему понять, что я все понял.

Я парил, летел, невесомый и счастливый, словно родившийся вновь, только в ином облике. Так что чувство птичьей легкости – последнее, что отпечаталось у меня в сознании.