Ульян Гарный - Руки оторву!

Сообразив, что на крики и стук никто не реагирует, а вырваться силой пока не удается, я решил ждать, когда откроют дверь, а там уж по обстановке… Но время все шло, а никаких изменений не происходило, ухабы аритмично подбрасывали сиденье, и под эту тряску и отсутствие изменений я задремал.

Проснулся оттого, что средство передвижения замерло. Снаружи слышались окрики, звенело оружие, но дверь по-прежнему была заперта. Я снова заколотил по крепкой древесине, обтянутой кожей, уже руками и ногами, с такой силой, что стены и потолок пришли в легкое движение и затрещали.

Но и это не произвело никакого впечатления на конвой. А то, что эти сыскные крысы – мои тюремщики, не осталось никаких сомнений! Надо признать, что эти парни дело свое знали: когда я начал бросаться на дверь, они ее открыли, подхватили мое вылетевшее из шарабана по инерции тело на растянутую сеть, аккуратно опустили на дощатый настил закрытого с четырех сторон стенами двора.

Затем споро и туго опутали по рукам и ногам крепкими нитяными ячейками не хуже, чем паук муху. Но и этого им показалось мало – колени, локти, плечи зажали железными ухватами, похожими на печные инструменты. За минуту я был обездвижен и лишен возможности к сопротивлению.

Надо мною загудел голос давешнего большака в черном:

– Не обессудь, витязь, мы это токмо, чтобы ты сгоряча шкуру кому-нибудь не подпортил и сам не ушибся, счас разоружим тебя – и к Михайле, на беседу…

У меня забрали меч и кинжал, обыскали, опустошили карманы, сковали руки и ноги кандалами, бережно поставили на ноги. Все тот же сыскной с ноткой сожаления в голосе продолжил:

– Нам, это… положено на тебя ошейник с палкой надеть, но неохота героя так-то позорить… Пообещай, что сам пойдешь, и цепями обойдемся… И это… Василий, не усугубляй… Забузишь – бить придется, а нам этого совсем не надо!

– Ладно, веди… – буркнул я, – считай, договорились.

Внутренний двор сменился узким высоким коридором, который плавно спускался под землю. Постепенно становилось все темнее. Конвоиры спереди и сзади зажгли фонари, которые достали из ниши в стене. Мы шли мимо запертых дверей с решетчатыми окошками, в них иногда мелькали бледные лица. Наконец, меня остановили перед большой двухстворчатой дверью, открыли ее и втолкнули меня во тьму. Тут же грохнули засовы, слышно было, как по гулкому коридору уходят конвоиры, о чем-то негромко разговаривая.

Когда стихли их удаляющиеся шаги, настала тишина. В полной темноте я, гремя оковами, стал ощупывать стены, нашел широкую скамью и сел на нее. Потихоньку мной стали овладевать отчаяние и страх. Но Тюррен не подвел, его короткий окрик быстро привел меня в чувство. Я живой, а значит, есть еще надежда! Да, меня заперли и заковали, но такое со мной уже случалось, так что еще посмотрим, господа, на чьей улице будет праздник! Я улегся на скамью и стал изучать свои оковы. Стальные обручи на руках и ногах замыкались болтами. При попытке их отвинтить гладкие, без граней гайки свободно крутились, не попадая на резьбу. Я пробовал их крутить с нажимом, но безрезультатно. Секрет наверняка простой. Ведь тюремщики не возились долго, когда их надевали. Эх, жаль, что я не обратил внимания, как они это делали. После долгих и мучительных экспериментов я все-таки понял, что гайки накручены на болты обычным способом, а колпачок, который не позволял их двинуть по резьбе, просто надет сверху, как кожух. Но как я ни старался снять проклятую железку, ничего не получалось!

Я порядком устал от непривычных телодвижений, но не сдавался. Внезапно, к моему удивлению, в камере зажглось несколько больших ламп: я был не один! Яркий свет резанул по глазам.

– Ну, здравствуй, Василий Тримайло, – прозвучал знакомый голос. – Видит Бог, не так я хотел с тобой встретиться!

Я, все еще не в силах открыть глаза, ответил:

– И тебе привет, Михайло Вострый! Мне тоже не особо-то приятно в железа́х торчать здесь, когда весь Славен празднует… А тебя видеть и вовсе желанья нет…

– Дерзишь, Васька, думаешь, вытащат тебя дру́ги из каземата, и всё, гуляй, рванина! Ох, не так это, уж поверь: вина на тебе великая, как бы не пришлось с жизнью попрощаться!

Я все же открыл глаза и осмотрелся. Помещение оказалось гораздо просторнее, чем я себе представлял в темноте. Михайло Вострый сидел за железной решеткой от пола до потолка, разделявшей камеру. На каждом перекрестье клетчатой перегородки торчали наружу длинные, заостренные, стальные острия. За спиной дьяка, возле пылающего камина возились двое бородатых седых мужиков в кожаных фартуках. Возле ног заплечных дел мастеров стояла большая печная заслонка – вот как они пламя скрывали в темноте. Три больших масляных лампы светили мне прямо в глаза, за огнем фитилей угадывались зеркала – так они добились концентрации яркости света.