Андрей Посняков - Атаман

– Мачту, мачту ловите – уплывет!

– Да и черт с ней, новую срубим, – в сердцах ругнулся Вожников. – Федька, давай, ныряй. Твоя вина!

Ничего не говоря, Федька проворно скинул доспех и одежку да бросился в реку – слава Богу, уж ветер утих, волну сильно не гнал. Все равно едва не захлебнулся парень, однако ж мачту сломанную ухватил, погреб левой рукой – тут и гребцы веслами взмахнули… оп! Ухватили и парнишку, и парус.

– Давай, Егорий, к берегу, – указывая на обширное, с желтым песочком, плесо, крикнул Антип. – Там костры-пищу спроворим, там и ночлег.

– Понял, – снова погладив пушку (как видно, успокаивал нервы), первый помощник атамана обернулся к корме. – Кольша! Гребцами распорядись.

Кормчий важно кивнул:

– Левое плечо – греби… р-раз. Правое – суши весла… Р-раз! Р-раз! Р-раз! Теперь левое плечо – суши, правое – весла на воду… Оп! Оп! Оп! Суши-и-и весла! Причальные на нос… брысь!

Егор подвинулся, давая возможность действовать причальной команде – двум шустрым парням-ватажникам, живенько подтащившим ушкуй к самой мели за брошенный швартовый канат. Бросили и якоря, неглубоко – мель все же, но для такого судна – осадка в полтора локтя – никакая мель не страшна… ну, почти никакая.

Несмотря на конфуз с мачтой, Вожников улыбался, подставляя свежему речному ветру разгоряченное знойным солнцем лицо. Вдруг вспомнилась Ладога, как ходили с реконами на драккарах где-то под Приозерском, как попали в волну, гребли… А потом смеялись, пили… Хороший выдался драккаринг, как, Бог даст, и сейчас.

Кстати, юный кормчий Кольша Дремов, он ведь оттуда же был, с Ладоги, можно сказать – земляк. С раннего детства на большом челне с отцом за рыбой хаживал, пока как-то в бурю не сгинул отец да и все его родичи, а Кольша, помыкав горя, подался в ушкуйники – те же ватажники, только на стремительных речных ладьях – ушкуях. Ох, как их боялись! И надменные московиты, и белоозерцы, и особенно – ордынцы, татары. Эти аж плакали слезно да князя московского Василия умоляли хоть что-нибудь с ушкуйниками проклятыми сделать, а иначе – у-у-у – снова набег, и гореть, пылать огнем неугасимым коварной да сребролюбивой Москве! Туда, впрочем, ей и дорога бы, никто б особенно не расстроился, ни Ярославль, ни то же Белоозеро, ни Ростов, ни Нижний, а уж тем паче – Господин Великий Новгород. Хитра Москва, к своим жестока, к татарам угодлива – до Дмитрия Ивановича, отца нынешнего Василия, князя, дань для татар собирала, «ордынский выход». Сколько в Орду шло, а сколько к рукам алчных московских князей прилипало – знает ли кто? Потом сколько-то лет не платили – в Орде замятня была: два десятка ханов на престоле сменились, один другого побив. Не ясно было, кому платить, пришел какой-то непонятный темник Мамай, сказал – мне, а Дмитрий Иваныч ответил: шиш! Не ты хан истинный, а Тохтамыш, ему и платить буду а ты – накось, поди, выкуси! Победили, разгромили Мамаевы рати на Куликовом поле, сразу к Тохтамышу, истинному царю ордынскому, гонцов – радуйся! Потом, правда, какая-то непонятка-разборка вышла – Тохтамыш войско на Москву послал; Дмитрий Иваныч сбег, спрятался, семью свою бросив. Потом помирились, сговорились о дани, снова платить начали… Потом Тимур-Тамерлан, завоеватель грозный, до Ельца дойдя, Тохтамышевы рати побил. Побил и ушел – к себе в Маверранахр, там тоже что-то не шибко мирно было, да и в Орде снова – замятня. Опять некому платить. Потом Едигей, хан сибирский – откуда и взялся? – заново к дани принудил. Однако нынче слухи пошли – трон-то под ним шатается сильно. То людишкам вольным новгородским – ушкуйникам – на руку. Им хорошо – Орде поганой плохо. Можно да нужно, в поход – серебра-золотишка ордынского поиметь да освободить христианские души: невольников – ярославцев, владимирцев, нижегородцев, рязанцев, новгородцев да тех же московитов, всех, в набегах с Руси-матушки под татарское ярмо уведенных. Гори, земля, под ногами ордынскими, кипи от крови басурман Итиль-Волга! Во веки веков, аминь! Кто на Бога и Великий Новгород?!

Боевая речная ладья – отличное судно. На взгляд Егора, куда лучше того драккара, что в Приозерске реконы строили. Гладкая вся, верткая, быстрая – и под парусом идти может, и на веслах, осадка небольшая, мощный – из одного дерева – киль, восемь банок для гребцов – восемь пар весел. Прозвали такую ладью ушкуем – так медведя белого новгородцы зовут, что в странах полночных водится. Хитрый зверь, сильный, беспощадный, умный – как и все ушкуйные рати, а таких много – иногда и в сто, и в двести, и в триста ладей на Орду хаживали – жгли, устрашали, русскую мощь показывая, богатства привозили немереные, а самое главное – полоняников выручали из гнусного ордынского рабства. Оттого и молились многие за ушкуйников, хоть, чего греха таить, – лиходейничали, чего ж. Однако и о людях русских не забывали, а у тех, кто в Орде томился, всегда надежда была. Эх, если б не гад поганый – московский князь – двурушник чертов, ордынский прихвостень, – ежели б он не вставлял палки… Глядишь, и пала б Орда куда быстрее, глядишь, и кровь русская не так сильно лилась бы.