Сергей Бузинин - Последняя песнь Акелы-3

Ну останусь, ну один, па-а-адумаешь! Это в двадцать первом веке ни Алика Строкина, ни его вирши всерьёз никто не воспринимал. Даже мальчишки-школяры. А тут вам не там, тут другое дело! Песни Левы Троцкого почти все буры знают, это вам не то, что Федька Шаляпкин, тьфу ты, попса голимая — достояние республики! Такая популярность — общенациональная — самым зазвездившимся звёздам двадцать первого века даже и не снилась! Чествуя себя, единственного и неповторимого, я отсалютовал стопкой сумраку в углу комнаты, бравурно фыркнул, что наглы обречены на поражение, даже вискарь, блин, перегнать до кристальной прозрачности не могут, а туда же — сэ-э-эрры… И выпил.

А выпив — задумался: а может, моя сверхпопулярность неспроста, и именно здесь я на своем месте? Пусть эта мысль только самоутешение. Или Бред. Именно так с большой буквы «Б» — стандартный бред попаданца. Им, если книжкам верить, свойственно мессианство. А в моем случае все не по-книжному: попаданец есть, а мессианства — нет. Ни формул пороха не знаю, ни чертежей оружия не изучал, даже Хрущева пристрелить не могу, он, сволочь, еще не родился. Ну и фиг с ним, что не знаю. Мои стихи и песни вполне могли послужить там, в двадцать первом, отправной точкой. А здесь, в девятнадцатом, стать точкой опоры. Жадно, словно голодный удав вкусного кролика, заглотив очередную стопку, я вновь пренебрег закуской и схватился за карандаш. Финал стиха просился, рвался наружу.

А ведь совсем недавно, каких-то сто с хвостиком лет вперед, я считал себя созданием тихим, мирным и беззащитным, а теперь, поди ж ты: «судьба которых — не избегнуть боя…» Героическая фраза, под стать киношному герою. Вот только я не герой, ни в киношном, ни в каком ином понимании. Я не полезу на рожон, вот только и за спинами прятаться не буду. Хотя бы потому, что так — нельзя. Просто нельзя — и всё. Категорический императив. Даже если это спины чужих мне людей, а не спины друзей. Хватит, отбоялся. Хотя, нет, вру, бояться все равно буду. Стиснув зубы и про себя. А прятаться — нет. Просто я раз и навсегда перестал путать героизм — как говорил Всеслав Романович — досадное исправление чужих ошибок, обычный поиск острых ощущений (от скуки или недостатка ума), и обыкновеннейшее чувство долга. Как перед друзьями, так и перед самим собой.

И вновь я вспоминаю о друзьях… Похоже я зря раздухарился, доказывая себе, что и одному мне будет вполне комфортно. Не доказал. А может, я не из-за песен здесь оказался? Ведь если по сути разобраться, мы все, вся наша команда, до встречи были одиночками. И я, окруженный толпою чужых и чуждых мне людей, и Дато — непохожий на других разбойник со странным для абрека Кодексом Чести, и Коля — ищущий правды и справедливости разбитной биндюжник, прячущий тоску за нестираемой улыбкой. И Всеслав Романович, сбежавший (а по-другому и не скажешь) в море от берега? И Кочетков — Акела (вот точно не к ночи он будь помянут) — одинокий волк, среди одиноких волков. Только Барт не вписывается в общее правило, так ведь должно же быть исключение из правил? Хотя, нет, после набега англичан на его ферму, наш бур тоже одинок. И возможно, наша компания, а не месть, и есть тот якорь, который держит его на свете. А если задуматься, может быть, я — одна из капель цемента, скрепивших столько одиночек в одну семью. Кочетков, правда, не к месту, ну да в семье не без урода…

От мыслей, а может, от выпитого, стало жарко и я, открыв окно, уселся на подоконник, благо компания была всё та же — ранние звезды да бутылка. Тяпнув очередную порцию, мне вдруг подумалось: а высота-то, примерно сопоставима со школьной крышей — всё те же два этажа. Только тогда, осенним вечером двадцать первого века, казалось, что если я смогу, сдюжу, то любой подвиг мне под силу. Великая храбрость! Сейчас от мысли посидеть на подоконнике ногами во двор даже сердце быстрее не забилось. Видать, и вправду никак нельзя ставить знак равенства между Львом Троцким и Аликом Строкиным. Додумывать мысль я продолжал уже сидя на подоконнике. Ногами во двор. И состояние подходящее, почти как тогда, осенью. А чего? Вискаря во мне граммов двести пятьдесят наберется, а, неочищенный и неразбавленный, он всяко-разно будет эквивалентен тремстам пятидесяти поганенькой водки. Это если брать по количеству алкоголя в крови и ударному воздействию на мозг. Да и не только высота и степень опьянения, всё тот незабываемый вечер напоминает: во-он, даже звезда — и та подмигнула. Только что «татушки» не поют, точнее — не воют. И в этот момент где-то на улице затянули песню. Не рассейские поп-дивы, но тоже препоганенько. Какой-то в драбадан нетрезвый субъект, судя по обрывкам фраз, горланил что-то из репертуара местного «радио-шансон»… Тьфу ты, блатняка… да ёшкин же кот! Песня, блин, слово на языке крутится… не попсовая, не блатная… Во! кабацкая! Выли, ясное дело, по-английски. И говорят тут не по-нашему, и звезды тут чужие… Против воли снова прислушался к уличной песенке и память, выстраивая параллель, дала сбой.