Андрей Дай - Орден для поводыря

Но в этом случае Александр Осипович должен, просто обязан как-то подсластить эту пилюлю. Закон жанра, знаете ли. Полити́к. Делая гадость, нужно непременно улыбаться…

Мои предположения подтвердились уже вечером следующего дня, во время бала в честь помолвки цесаревича с датской принцессой Дагмарой.

Нужно сказать, что я, со своей новой шпагой, пользовался на балу повышенным вниманием. В первую очередь, конечно, из-за того, что вообще явился с оружием, и уже потом – благодаря яркому цвету орденского темляка. У того же Фрезе на мундире присутствовали ордена и Станислава, и Анны, и даже Владимира – все рангом куда выше моей несчастной «клюковки». Только ее, мою ненаглядную, дают за воинские подвиги, а свои звезды горный начальник получил, исправно делясь награбленным из государевых карманов.

Тем более что в Барнаул с генерал-губернатором прибыло достаточно много армейских офицеров, и их уважительное отношение к моему значку на эфесе вольно или невольно передалось и остальным.

– …да и можно ли не желать счастья и благословения Божия, – между тем вещал Дюгамель, открывая бал, – такой любезной чете, как наш цесаревич Николай Александрович и возлюбленная его невеста. Первый и телом благолепен, и душою благосветел, как ясный месяц; а последняя, как я слышал, прекрасна лицом и сердцем, как и заключено в имени ее, кое с датского языка переводится – «утренняя звезда».

Фон Фелькерзам первым принялся отбивать ладони в аплодисментах. А там и остальные охотно, даже с каким-то яростным энтузиазмом подхватили.

– Однако же соединение двух дорогих нам сердец – не единственная радость сегодня. Как нельзя вовремя, буквально днями, получил я подтверждение высочайшего благоволения к трудам здесь присутствующего и хорошо нам всем известного томского гражданского губернатора…

Толпа зашумела. Фрезе вскинул брови и оглянулся на меня через левое плечо.

– Да-да, господа! Я не оговорился! Высочайшим манифестом велено мне было объявить о том, что с двадцать первого ноября сего года, в честь Введения Пресвятой Богородицы, действительный статский советник Герман Густавович Лерхе назначается губернатором Томской губернии…

Неожиданно громко барон рявкнул «ура». Несколько офицеров и дворян, не посвященных в нюансы отношений сибирских начальников, его поддержали. Но, в общем, приветствие вышло не слишком громкое и дружное.

– С присуждением… – Дюгамель пытался перекричать шум, и это ему удалось. Командный голос все-таки. – С присуждением господину Лерхе ордена Святого Станислава третьей степени!

Вот теперь возгласов стало куда больше. Я уже не говорю о моем Герочке, разразившемся настоящим радостным воплем, к счастью, никем, кроме меня, не слышимым. Только в отличие от внутреннего меня остальные просто недоумевали. Шутка ли – получить орден всего за полгода службы…

Генерал-губернатор первым подошел меня поздравить. Потом Фелькерзам и уже после – не слишком радостные горные начальники. Если бы Дюгамель ставил перед собой цель поссорить меня с барнаульскими чиновниками, лучшего способа и не придумать. Но и теперь, когда наша взаимная нелюбовь с Фрезе не была ни для кого секретом, этот демарш произвел нужное впечатление. В любом случае были продемонстрированы и благоволение ко мне государя, и всесторонняя поддержка его наместника. Ни о каком улучшении отношений с горными командирами теперь не могло быть и речи.

Тонкий ход. Прямо-таки римский. Разделяй и властвуй! И не только в отношении Фрезе с приспешниками. Со ставленниками конкурента генерал-губернатора, генерал-лейтенанта Панова, у меня тоже намечались неприятности. И единственный шанс одним махом разрубить этот узел противоречий – это обзавестись не просто значительным, а безусловным покровительством в столице. Стать третьей или даже четвертой, если считать администрацию АГО, стороной в сибирской политической игре.

Такой вот, блин, неоднозначный подарок. Недооценил я старого, обрюзгшего омского наместника. Подставил под будущие неприятности, тут же взял под крыло и рассорил со своими противниками. И все это одним махом! А я-то себя этаким монстром интриг считал. Думал, мое искусство подковерной возни образца начала двадцать первого века ставит меня теперь и здесь в исключительное положение…

В общем, глупо я себя чувствовал. И эта подстава в подставе меня просто бесила. Плохо мне сделалось и одиноко. Сил не было терпеть. Смотреть на эти лицемерные рожи, улыбаться и жать протянутые руки. И слышать рассерженное шипение жен горных начальников.