Дмитрий Герасимов - Сорок третий номер…

А потом все смолкло.

Андрей подождал еще немного и вылез из своего убежища. Нестерпимо болела спина, а в висках шумно стучала кровь. Он медленно вышел в коридор, поднял с пола затоптанное пальто и на мгновение замер перед распахнутой дверью в ванную. В гладкой, как зеркало, черной воде коченело голое тело Константина Карловича Бабицкого. Торчащая вверх рука со скрюченными пальцами, как будто все еще взывала о помощи, а в потухшем взгляде мертвых глаз уже застыло смирение. Смерть похитила его неготового .

Голота вздохнул:

– Господи, милостив буди новопреставленному рабу Твоему… И прости его… Потому что только Ты умеешь прощать, а нам дай быть похожими на Тебя!..

Он медленно прошел через прихожую, забрал свою шляпу с вешалки, снял галстук, намотал его на руку, чтобы не оставлять отпечатков, и открыл замок. Потом задумался, горько усмехнувшись своей предосторожности, размотал руку и вышел, спокойно закрыв за собой дверь.

Город захлебывался в рассветной сырости. По улицам деловито спешили первые трамваи, а по тротуарам шагал ранний рабочий люд.

Андрей выглянул из арки двора, прочертил взглядом маршрут и уверенно направился в сторону перекрестка. Несмотря на перипетии и трудности последних дней, он чувствовал себя легко, словно тяжелейшая ноша свалилась с плеч. Тело рвалось вверх, забыв о притяжении, а душа сладким рефреном твердила: «Я невиновен… Я невиновен…»

Единственное, от чего можно было сойти с ума – он совершенно не знал, что делать дальше. Мысль об индульгенции и восстановлении справедливости исчезла почти сразу, как появилась. Даже письменное признание Бабицкого ему бы вряд ли помогло. Он же труп ! Его, конечно, могут реабилитировать, но посмертно . Вести жизнь загнанного зверя было невыносимо. Уехать туда, где его никто не знает и не помнит, а потом все равно вздрагивать от каждого телефонного звонка или стука в дверь, бояться людей и теней, притворяться и играть ежечасно – тоже не выход.

Решение нужно было искать, не откладывая. Но оставалось последнее дело, которое держало Голоту в Петрозаводске. Не завершив его, не исполнив то, из-за чего терзался и страдал, находясь еще в камере смертников, он не мог начинать новую жизнь.

Андрей шел по утренне-серым улицам карельской столицы, вдыхая полной грудью морозный, но такой сладкий воздух свободы, и… плакал. Слова – самые важные и бесконечно тяжелые – просились наружу. Кто придумал, что слово – пыль? Какой циник посмел делить жизнь на слово и дело? Слово – и есть дело. Именно поэтому «вначале было Слово…». Мы убеждаем себя, что не верим словам, а сами ждем их. С надеждой и страхом. Когда уже ничего не остается – мы ждем слово. Мы скорбим словом и словом утешаемся. Мы знаем, что словом можно убить и воскресить, но не понимаем этого знания, пробуем его на прочность, ищем ему доказательств. Слово – отражение души. А человека делает человеком вовсе не труд, а душа и слово…

Когда на площади Гагарина башенные часы пробили восемь, Голота сообразил, что, не торопясь, прошел пешком полгорода. Он ухватил за ранец пробегавшего мимо мальчишку:

– Пацан, давай меняться! Я тебе – рубль, а ты мне – двойной тетрадный листок и карандаш!

Тот даже забыл, что опаздывает в школу.

– Охотно, дядя! Только не рубль, а два! Я ведь даю две вещи!..

Андрей пристроился в ближайшем дворике за шатким столом, где в теплое время года, наверное, пенсионеры с удовольствием стучат домино, разложил перед собой бумажный листок, согрел дыханием пальцы и дал волю тем самым важным словам, что мучили его, жгли и просились быть произнесенными или написанными.

«Моя милая и самая лучшая на свете тетя Таня! Твои глаза еще не высохли от слез, а доброе сердце болит и рвется на части. Я не хочу тебе снова причинить боль. Ведь боль и страдания – это единственное, что ты испытала со мной. Ты любила меня, ты заменила мне мать, а я разлил эту любовь по бутылкам, превратил свою жизнь в пустословие и уныние. Вот и сейчас, читая это письмо, ты плачешь. Но теперь эти слезы – мое сокровище, мой вечный талисман, потому что нет для меня ничего важнее твоей любви и твоей памяти обо мне. Я хочу остаться в твоей душе тем робким и послушным Андрюшей, каким был, когда ты привезла меня из Ленинграда. Знаешь, родная, вечность – это дорога, на которой наши мысли, чувства и поступки не имеют конца. Если любил хоть час – будешь любить всегда. Совершил когда-то секундную мерзость, и эта секунда растянется в нескончаемые годы. Вот почему мне так горько за причиненную тебе боль. Я хочу, чтобы ты знала: на моей душе нет другой тяжести, кроме этой. Анечка погибла не от моих рук! Верь мне. Просто верь. Там, где я сейчас нахожусь, оживают наши дела и помыслы, становится бессмысленным лукавство и очевидной – ложь. По этой дороге идти легко, когда знаешь, что чья-то память и чья-то любовь делают ее ровной.