Андрей Валентинов - Нуар

Она на краткий миг отпустила его руки, привстала, снимая рубашку. Черный шелк неслышно соскользнул на пол.

– Ложись… И прекрати вспоминать, иначе и в самом деле сойдешь с ума. Это был лишь сон, Рич. Ты проснулся.

– Нет! Я снова заснул, мне позволили. Иначе бы я остался тенью в коридоре – бессмысленной, беспамятной, забывшей даже свое имя. Это и есть ад – ты уничтожаешь, стираешь сам себя. Кто-то оказался милостив, я очнулся на палубе корабля под названием «Текора», смог вспомнить себя, свою речь, свой мир. И тебя тоже, Мод.

Он прилег, поправил подушку под головой прижавшейся к нему женщины, провел ладонью по ее темным волосам.

– Тебе ни к чему в это верить, Мод. Мир, как известно, один, это столь же очевидно, как и то, что Земля плоская. Даже Вернадский не захотел заглянуть за горизонт. Жаль, я на него очень рассчитывал! Что я могу требовать от капитана советской военной разведки?

– Сейчас – всё, – шепнули ее губы. – Пока еще не рассвело. Всё, абсолютно всё…

На этот раз покрывало сна было черным и легким, как прочный шелк. Оно отдернулось сразу, в единый миг, открывая дорогу в привычный мир, в новый день – тихий февральский день, залитый неяркими лучами зимнего солнца. Ричард Грай открыл глаза, зажмурился, отодвинулся подальше он непрошенного света, льющегося сквозь оконные стекла.

Привстал.

В гостиничном номере он был один. Недопитая бутылка на столе, единственная рюмка, пепельница с папиросными окурками – все та же осточертевшая испанская «Фортуна». Пустой стакан стоял почему-то на полу в маленькой мокрой лужице. В воздухе пахло ее духами, и еще что-то лежало рядом с графином.

Он нащупал ногами истертые гостиничные тапочки, вздернул себя с кровати, шагнул к столу.

Белая бумага, знакомый летящий почерк.

«Не хотела тебя будить. Солнце уже взошло, и я успела вновь просмотреть гравюры. Мир один и Земля плоская, Рич! Лучше поверить в очевидное, чем бояться, что нога соскользнет с глобуса. Я заметила, что три гравюры совершенно не похожи на остальные. Но техника та же, и инициалы художника совпадают. Отложила их отдельно. Когда найдешь время, можешь поразмышлять – и лучше, если это случится уже под родным небом».

Подписи, конечно же, не было, но сбоку пристроился маленький рисунок – переплетения тонких линий, образующие четыре неровные цифры: «73–88»  [35].

Бывший штабс-капитан, перечитав короткое послание, пододвинул пепельницу, щелкнул зажигалкой. Дождавшись, когда огонек погаснет, достал из пачки папиросу. Но прежде чем закурить, не удержался и в который уже раз провел ладонью по груди – слева, чуть ниже сердца, словно надеясь нащупать кусочек себя-настоящего. Но кожа была гладкой – чужая кожа на чужом теле.

От первой затяжки он закашлялся.

Из окна такси город казался прежним, почти не изменившимся, но с тротуара все смотрелось иначе. Людей стало заметно меньше, даже в кварталах возле порта, где все эти годы кипела жизнь. И люди были теперь другие. Не стало суетливых, вечно встревоженных беженцев, переполнявших в прежнее время уличные кафе, не так часто встречались и патрульные в знакомых кепи с твердым козырьком. Волна схлынула, война осталась где-то далеко, за песками, за морем. Из порта ушли настырные британцы, зато янки встречались на каждом шагу. Не только военные – среди лавок и магазинчиков то и дело попадались вывески на английском. На углу улицы свежей краской сияла надпись «Sicilian Joy. Best Italian pizza in New York»  [36], обрамленная двумя толстощекими усатыми рожами. Больше стало и арабов, которых прежде в порт пускали очень редко. Старая привычная Эль-Джадира исчезала, таяла на глазах, превращаясь в нечто незнакомое, чужое.

Ричард Грай подмигнул двум веселым сицилийцам с вывески и ускорил шаг. Он почти уже пришел, от новой пиццерии нужно свернуть налево, миновать еще две витрины…

Молочный магазин… Сувенирная арабская лавка…

Вот!

Бывший штабс-капитан отошел к самому краю тротуара, чтобы без помех полюбоваться надписью, такой же новенькой, как и только что виденная, но уже на французском: «Jeux amusants!»  [37]Особенно ему понравился восклицательный знак, огромный, словно вбитая в землю оглобля. Слева от оглобли красовалось невиданное чудище. Только приглядевшись, можно было понять, что художник хотел изобразить самого обычного шахматного коня.

Как следует изучив вывеску, он бросил окурок в ближайшую урну, подошел к двери. Взялся за узорную медную ручку, слегка надавил – и услышал веселый звон колокольчика.