Андрей Посняков - Мятеж

Иное дело боярин Данила! Вот уж издалека – по коню, да по кафтану, да по слугам – видать, человек не простой и, уж конечно, о благополучии родного Новгорода пуще своей жизни неустанно пекущийся. Поначалу боярин пришелся Егору по душе: по возрасту – ровесник, ростом, правда, невысок, зато ладно скроен – кафтан парчовый как влитой сидит, лицо приятное, усы, борода, шевелюра – каштановые. На все вопросы Божин отвечал лихо, без особых раздумий: да, мол, напали шильники, швырнули с моста, было дело, а за что швырнули – понятно: шильники-то с Торговой стороны издавна ненавидят благородных людей самой лютой ненавистью, а причина той ненависти – зависть! Ведь есть у благородных-то людей не токмо серебро, да и злато, да слуги верные, но еще и землицы в пятинах изрядно, с той землицы оброки велики – вот и завидуют.

– Так-так, – выслушав, покачал головой князь. – Значит, из зависти напали?

– Точно так, господине великий! Из зависти. Да еще Степанко, шпынь безродный, в вече хочет пролезть, так, гад, и рвется. Его дружки, тати, меня и того, в Волхов.

– Ага. – Вожников встрепенулся. – Тут, значится, еще и политической борьбой пахнет. А Степанко-то этот – кто?

– Да злыдень гнусный, гад ядовитейший, шильник!

– А поконкретнее?

– Да чей-то приказчик али уже в купцы, гости торговые, выбился, – презрительно скривился Божин. – Больно надо мне всю эту чернь знати.

Егор немного подумал, постучал пальцами по обтянутому ворсистым темно-голубым сукном столу и спросил:

– А Степанко тот, когда ты его схватил, что говаривал?

– Да то и говаривал… Ага! – Боярин вдруг хлопнул себя по лбу. – Мол, мой слуга, Илмар Чухонец, будто бы по-моему наущению какого-то щитника убил! Нет, ну надо же такое выдумать, княже! Будто мне до щитника какого-то черноухого дело ести. Тьфу!

Больше ничего толкового Данила Божин не сказал, как князь ни бился, а из свидетелей вспомнил только своего слугу Авраамку да парней-лодочников, что с помощью все того же Авраамки выловили его из реки.

– Ты служке-то своему скажи, пущай дотемна здесь, во дворе, пождет, – на всякий случай, прощаясь, приказал боярину князь. – Может, понадобится, так и вызову.

– Ох, великий государь, – уходя, боярин вежливо поклонился. – Мыслю я – дело тут ясное, как и в старые времена бывало. Худые мужики с Торга на Софийскую сторону, на мужей больших, славных, поднялися из зависти. Татей бы этих укоротить – вот и вся недолга.

Примерно то же самое поведал князю и пресловутый приказчик – точнее, уже средней руки купец, гость торговый Степанко, Коляды Темного сын, освобожденный из рук боярина Божина специальным постановлением общегородского веча, сильно, к слову сказать, отличавшегося от того дурацкого образа, что навяз в зубах обывателей после советских фильмов-сказок типа «Александр Невский» и прочих, где славное новгородское вече буйной фантазией режиссеров было представлено этакой бурлящей и гомонящей толпой, решавшей все свои дела исключительно криком да воплями и большей частью состоявшей из странноватого вида личностей, обликом похожих на восставших крестьян, недовольных земельной реформой императора Александра Второго. Меньшая же часть веча, если верить вышеупомянутым фильмам, представляла собой персонажей, не менее колоритных, – алчных проходимцев-бояр и даже разъяренных простоволосых баб, потрясающих вилами и что-то кому-то вопящих! Ну, до женского равноправия было еще о-очень далеко, и никаких баб, тем более вопящих и простоволосых, на вече не допускали, да и само оно сильно отличалось от обывательской сказки. Располагавшийся на Ярославовом дворище около Никольского собора новгородский парламент – или городской совет – занимал не очень-то и большую площадь, размерами чуть больше квадратного километра и включавшую в себя трибуну для посадников – «степень» и скамьи для всех прочих парламентариев. Случалось, конечно, на вече и вопили… но не стояли, а сидели, и не многолюдной толпою, а всего-то небольшим собранием человек в сто.

– Бояре, княже, давно хотят нас, житьих людей, извести под корень! – поклоняясь, поведал Степанко. – Все по злобе своей ненасытной!

И вот такой версии он и придерживался, ничего конкретного не говоря. Хоть не строил из себя честного и благородного человека, спасибо и на том.

Князь его, подумав, отпустил, с возложеньем обязанности явиться по первому зову, после чего потянулся, повернулся лицом к скромно притулившемуся в уголке секретарю – старшему дьяку Федору, да, не сдержавшись, витиевато, почти по-местному, выругался: