Андрей Посняков - Мятеж

Ближе к вечеру, когда солнышко уже клонилось за дубраву и лихой народ «с волочи», предвкушая гулянку, возвращался к рядку, пристала к деревянному причалу торговая ладейка-насад. Приземистая, с почти плоским дном, вместительная. Весла, мачта с парусом – для широких рек, на носу красивая золоченая фигура – то ли рогатая лошадь, то ли бык, на широкой корме просторная каюта – для кормщика или, скорей уж, для самого купца, для хозяина.

Пристали без особого шума, ткнулись бортом о бревенчатые мостки, кормщик Овдей, юркий темноглазый мужик с рыжей бородкою, выскочив на причал, подозвал «сволочей» – договариваться, заодно как бы невзначай поинтересовался: а нет ли на рядке доброго лекаря?

– Да есть лекарь, как не быть! – Десятник «с волочи», дюжий парняга с широким, избитым оспой лицом – его так и прозвали Колька Рябой – ухмыльнулся: – А на что вам лекарь-то?

– Да зуб у приказчика прихватило, – поспешно пояснил кормщик. – Третий день мается бедолага, страдает.

Рябой громко расхохотался, показав крепкие желтые зубы:

– Дак тогда ему не лекарь, ему кулак хороший нужон! Пущай к вечеру в корчму дядьки Варфоломея зайдет – там мы ему драку-то сладим! Не заметит, как останется без зубов… А ты говоришь – лекарь.

– И все ж хотелось бы…

– Ла-адно! Шуткую я. Вона, за церквою, третья изба. Коновала Кузьму Еловца спросишь.

Кузьма Еловец – низкорослый приземистый мужик с сильными мосластыми руками и недобрым цыганисто-смуглявым лицом, обрамленным редкой кустистой бородкою, – слыл не только коновалом, но еще и цирюльником, и, как водится, лекарем – вправлял кости, отварами мог попоить, зубы заговаривал иногда да пускал кровь. Многие с разными болячками обращались – кто и выздоравливал, а кого и забирал к себе Господь, так вот – половина на половину – выходило.

Овдея-кормщика коновал принял в воротах – видать, не хотел пускать к себе домой чужака, – выслушал спокойно, внимательно, потом покивал, обернулся, подозвав со двора помощника, босоногого отрока-подростка, тощего, с таким же смуглым, как у самого коновала, лицом и буйной соломенно-желтою шевелюрой.

– Арсений, эй, Сенька! За меня остаешься, черт! Вскорости Микита Ончак должон прийти – руку ему перевяжешь да велишь меня дожидатися. Смотри, не напортачь токмо, инда мой кулак твоего уха отведает!

Испуганно моргнув, отроче поклонился:

– Не напортачу, дядюшко!

– Смотри-и-и…

Вслед за кормщиком Кузьма миновал рядок и, спустившись тропинкою к пристани, поднялся по сходням на борт ладьи.

– Туда вона. – Овдей показал рукой на корму и скривился. – Тамо болезный наш.

– Ну-ну, – усмехнулся коновал. – Видать, болезный ваш не простой приказчик.

На улице темнело уже, и оранжево-алый закат стелился над широкой рекою, словно выпущенная из резаного барана кровь. Серебристый месяц уже повис над дубравою, и в темно-синем небе одна за другой вспыхивали желтые звезды.

Внутри каюты на небольшом столе ярко горела свечка, не какая-нибудь там дешевая, сальная, нет – настоящая, из доброго воска, что шел ганзейским купцам по дюжине кельнских серебряных грошей за бочку. Рядом со свечкою на столе стоял кувшин с каким-то питьем, а у небольшого оконца на ложе лежал и сам больной в портах и белой полотняной рубахе.

– Ты, что ли, лекарь? – Увидев вошедшего, больной приподнялся, сел, пригладив ладонью растрепанные седоватые волосы.

Под воротом рубахи, на шее, золотом блеснул крестик. Да-а… не приказчик – похоже, что сам купец. С такого можно и поболе спросить за леченье-то!

Сняв шапку, коновал вежливо поклонился:

– У тя, мил человек, зубы боляти?

– Да не совсем зубы… Что-то все тело ломит.

– Ничо, поглядим! – Кузьма Еловец потер руки и уселся на край ложа. – Ты сам-то, господине, – приказчик али купец?

– Торговый гость Ерофей Ушников! – горделиво выпятил грудь больной. – Ты мне отвар какой-нибудь присоветуй, а я уж в долгу не останусь, ага.

– Лихоманка посейчас есть ли? – наскоро осмотрев купца, участливо осведомился лекарь. – Лоб-то у тя, господине, не так чтоб уж очень горяч… но и не холоден.

Ушников сверкнул глазами:

– Лихоманка третьего дня была, посейчас, слава Богу, отпустило. Да вот боюсь, не возвернулась бы; знаю, так часто бывает – вот тебя и велел привести. Отвару дашь ли?

– Пришлю, – поднялся на ноги Кузьма. – И отвар, и настой, и из земляных червей зелье. Отвар и настой – внутрь принимать, зелье – в грудину втирать. Смотри, господине, не перепутай.