Михаил Ремер - Тайны митрополита

– Мож, и спроважу, – тяжело вздохнул тот.

– А охаешь чего?

– Ты, может, не понимаешь чего, Милован, так я поясню, – в упор на товарища поглядел Николай Сергеевич. – Я хоть и из грядущего явился, так не Бог всемогущий, а человек, как ты, да как любой другой! Да, знаю то, что вам неведомо, да не потому, что наперед заглядывать умею, а потому, что с высоты веков уже известно все! Знал, что ли, я, – начал распаляться Булыцкий, – как Дмитрий Иванович с Тохтамышем рассудит? Знал, что ли, что поверил словам моим, а не за пустобреха держал?! Мне, что ли, ведомо было, что ты почет при дворе князя обретешь, а?!

– А на ноги не ты люд ставил?

– Ну, ставил. Да не от того, что духом силен или калик перехожий [55] Калики перехожие – старинное название странников, поющих духовные стихи и былины. Часто – слепые. В былине про Илью Муромца именно калики ставят на ноги богатыря. , – уже пер он на Милована и не замечая даже, как глаза вспыхнули собеседника его, – а от того, что так только и будут врачевать в грядущем! И то, что я тогда сделал, – тьфу, с тем по сравнению, что ведомо человеку будет! Машины такие будут, что человека насквозь просветить можно будет. Раскрыть его, как свиток берестяной, лишнее подтереть да снова закрыть. Тебе небось и не снилось такое-то, а?!

– Раскрыть да подтереть, говоришь, – усмехнулся вдруг Милован. – Ох, как у тебя в грядущем просто все, Никола, – убийственно-спокойно продолжал тот, да так, что Булыцкий мало-помалу успокаиваться начал. – Помнишь, сказывал тебе про блаженного одного? Того, кто врачевать умел да вещи дивные рассказывал про хвори да про то, что тело человеческое – что княжество доброе?

– Ну, помню чего-то, – опешил от такого поворота. – Это к чему ты.

– Да к тому, что все понять не мог я; чего его с нами держит-то? [56] См. первую книгу – «Исправленная летопись. Спасти Москву!». Уж сколько раз утечь мог, да все ни в какую! Как-то его и спросил: «А чего ты, мил человек, с лихими-то все тетешкаешься? С нами ж все не слава Богу: то худо, то лихо, то холодно, то голодно. В город бы шел: и почет и достаток». Знаешь, ответил что?

– Мне-то почем знать? – пожал плечами трудовик.

– А то и сказал, что хвори – и за грехи за наши наказание, а паче – из грядущего наказ: не должно так быть! – закашлялся дружинник.

– Ох, и завернул ты, – аж присвистнул пенсионер. – Ох и мудрено.

– Я тоже так и казал, – Милован зло сплюнул под ноги. – А он только улыбнулся. Грехи, говаривал, тоже разные бывают. Что-то – тьфу, а не грех. Иной раз и не худо вовсе, да люд за серостью своею поперекрасил да в одежки черные вырядил. А другое-то, что благодетелью считается – паче греха лютого самого. Оно и не отличишь иной раз. – Собираясь с мыслями Милован замолчал, а пораженный Николай Сергеевич просто не нашел, что сказать, так поразили его слова товарища. – Оно людям-то и не различить иной раз, а у Господа мерка едина. Вот за спиной-то у каждого копится, что мешок тяжелый. Что худого сделал да подумал, – камень в суму эту. Что ладного да доброго – так груз прочь.

– Что, суму как наполнил, так и хворь? – поинтересовался пенсионер.

– Суму как наполнил, так и к Богу через мать сыру землю, – чуть подумав, ответил его собеседник. – Оно на то и знаки из грядущего приходят; чтобы уберечь. Упредить людине, чтобы ясно, что день божий, стало: нельзя так дальше; торба уж тяжела как становится. Одумайся, мол!

– Да ну?

– Вот тебе и «да ну», – проворчал в ответ бородач. – Оно шибко как в душу засело. Так, что и бражничать перестал с ватагой своей. А потом и старика этого Бог прибрал к себе; он, бедовый, братию хмельную поучать да наставлять начал, да те под головы мутные и сгубили. Потом уже я за все воздал; и за души моих, и за блаженного этого и за животы всех убиенных разом. Никого не пощадил! От злобы глух и слеп был, что до сих пор не упомню, как с ватагой той сладить разом ухитрился. Тело старика того в могилку какую-никакую уложил, чтобы зверье дикое не пожрало, да поковылял куда глаза глядят. И сгинул бы в лесах тех, кабы на Калину не наткнулся. Он хоть и ворюгой был, что иной раз паче лихого, а все равно приютил; руки нужны были крепкие ему да голова смекалистая. Да и Осташка – сердобольная, слово замолвила. Выходили, на ноги поставили. Там и к земле вновь вернулся. Вспомнил, как оно… А там и злоба мало-помалу ушла. А с ними и язвы, коими полтела обмело.

– Какие язвы? Какая злоба? Ты вообще на что мне про это все рассказываешь сейчас?!

– А на то, что ты ведь тоже из грядущего знаком прислан. Мол, торба с каменьями за спиной Московии уж больно велика становится. Вот-вот вниз потянет.