Георгий Шенгели - Еврейские поэмы

Подобно углю, что, истекши жаром,
Холодной опыляется золой, —
Певец Давид скрывает пеленой
Плеча, не опаленные загаром.

На ноги тянет теплые меха,
Велит жаровни разожечь у ложа,
Но старческая ледянеет кожа,
И сердца жизнь — неслышимо тиха.

Но в жаркий полумрак опочивальни,
В дыхание сандаловых углей
Вдруг вбрызгивается простор полей,
Полынный, пряный дух долины дальней:

Безропотна, испуганна, проста
Суннамитянка входит Ависага.
Плывет очей сапфировая влага,
И рдеет смуглой кожи теплота.

И душное откинув покрывало,
Скрываючи томленье и испуг,
Она сплетением горячих рук
Царя больную грудь опеленала.

И к ней прильнувши грудью золотой,
Над мглой царевых глаз клоня ресницы,
Сияла теплым взглядом кобылицы
И дрожью мышц передавала зной.

И греющее было сладко бремя,
И оживленный призывает царь
Начальника певцов и хор, как встарь,
Ладонью прикрывает лоб и темя.

И — огненосный пенится псалом,
Как смоквы зрелые, спадают звуки,
В них клокотание последней муки,
Последней радости свежащий гром.

А Ависага простирает взоры,
Не слушает великого певца:
Пред нею солнце, солнце без конца
И знойные, ее родные горы.

Закат отбагровел над верой грудой гор,
Но темным пурпуром еще пылают ткани,
И цепенеет кедр, тоскуя о Ливане,
В заемном пламени свой вычертя узор.

И черноугольный вперяя в стену взор,
Великолепный царь, к вискам прижавши длани,
Вновь вержет на весы движенья, споры, брани
И сдавленно хулит свой с Богом договор.

Раздавлен мудростью, всеведеньем проклятым,
Он, в жертву отданный плодам и ароматам,
Где тление и смерть свой взбороздрили след, —

Свой дух сжигает он и горькой дышит гарью.
— Тростник! Светильники! — и нежной киноварью
Чертит на хартии: Все суета сует.

Кровь стала сгустками от жажды воспаленной.
Иссохшая гортань не пропускала хлеб.
И город царственный весь превратился в склеп.
И в знойных улицах клубился пар зловонный.

И вот — задавлены. Искромсаны колонны,
И покоренный царь под иглами ослеп,
И победители, как по пшенице цеп,
Прошли по всей стране грозою исступленной.

Из чаши жертвенной поили лошадей,
Издрали мантии для седел и возжей,
И Летопись Царей навек запечатлели.

Минувшим, небылым святая стала быль.
Но в Раме выжженной восплакала Рахиль
И те рыдания сквозь время пролетели.

Захария убит. И кровь его семь лет
Стояла лужею, клубясь горячим паром,
О преступлении вещая в гневе яром
И Господа моля о ниспосланье бед.

И кровью теплою свой окропляя след
Навуходоносор железным пал ударом;
Иерусалим овит клокочущим пожаром, —
Но кровь Захарии, — как неизбывный бред.

Откуда эта кровь? — царь вопросил евреев,
И сжегши сто быков и пеплом кровь усеяв,
Вновь лужу свежую узрел на месте том.

Сто юношей он сжег, и так же кровь пылала.
— Тогда я весь народ здесь поражу мечемъ! —
И семилетнюю тоску земля — впитала.