Марика Становой - Рождение экзекутора

— Куда ты бежишь? Там же некуда бежать! Побегал и хватит, заскакивай внутрь…

Стив даже не мог отвечать. Память услужливо разбудила злость, и та вытащила за собой старую безнадежность. Стив сжал зубы и прибавил темп, взлетая на край кратера. Остановился. Встал на самом краю жерла. Жар, идущий снизу, был почти невыносим. Жерло смотрело вверх красным оком медленно стынущей лавы, и можно было бесконечно разглядывать завораживающие узоры мрачного красного на поверхностной скорлупе лавы и сияющего желтого в ее трещинах. Через оранжевый и серо-коричневый аж до черного в постепенно темнеющей к краям воронке жерла…

Генри тупо висел сзади и бубнил свое.

Стив прислушался. Он не чувствовал системы. И отлично.

Прыгнул в кратер. Единственное, о чем он успел подумать, что Генри своим криком испортил последнюю минуту его жизни.

Генри сунул руку за пазуху и вытянул кристалл. Ловушка сыто светилась молочно-жемчужным цветом, насыщенная пойманной душой.

Инкубатор открылся, и Крошка обнаружила себя в тренировочном зале. В теле Хакисс. Она в ужасе закрыла глаза, и страх моментально сожрал её. Джи накажет за самоубийство, когда вернет. Вернул…

Джи был спокоен и холоден:

— Погуляла?

Она сделала нечеловеческое усилие и все-таки вздохнула сквозь сжатое горло. Преодолевая крупную дрожь и снова забывая дышать, спотыкаясь на каждом движении, выбралась из инкубатора.

Джи склонил голову набок и улыбнулся.

— Подойди ко мне, — Джи указал пальцем на пол перед собой.

Страх сожрал Крошку начисто. Остались только обглоданные кости, которые стремились сломаться, рассыпаться в пыль. Тщательно держа равновесие, не чувствуя свое тело, подошла и опустилась на колени. Любое неосторожное движение — она рассыпется, как шалашик из сушеных косточек.

Джи ласково провел пальцем, обрисовывая овал её лица. Она замерла, ожидая наказания, но чувствовала только тепло нежного касания пальцев, гладящих скулы… Крошка не смогла сдержаться и заплакала, не смея шевелиться, не смея упасть.

— Ты мое орудие. Не друг, не дитя, не член семьи. Ты — вещь, ты мой инструмент, и я использую тебя там, где мне будет угодно. У тебя не может быть других желаний, кроме одного — слушаться меня и делать так, как приказано. Ты не имеешь права убегать. Тебе некуда бежать. Ты хотела сгореть? Так гори.

И она загорелась. Боль ментального образа, проглотившая её, была бесконечна. Лопалась и слезала кожа, обугливались и рассыпались в пепел пальцы, взрывались и испарялись глаза. Крик отмирал на краю губ. Внезапная тишина и покой оглушили. В ужасе просканировала себя, но она была цела. Сердце бешено билось в висках, легкие разрывались, всасывая воздух, тело отзывалось болью в каждой клеточке, но все было цело.

Голос… Голос. Мягко рокочущий родной голос, бесконечно знакомыми обертонами срывал кожу, кромсал мышцы и бился внутри каждой кости:

— Не кричи. Крик отнимает разум и восприятие, отвлекает от боли, уводит от процесса, закрывает цель… Не сопротивляйся боли, не пытайся убежать. Прими её. Впусти в себя, раскройся навстречу и растворись в ней. Стань этой болью, и она выпьет тебя, утешит. Сожжет, и твой пепел развеется… Боли не будет…

И снова она горела, чтобы снова очнуться в тишине… Тьма и покой… Тьма душила прозрачной тишиной… Её нет, но Джи… Он везде…

Не осталось ничего, только голос Джи струился вокруг и творил мир.

— Крошка?

Она открыла глаза.

Она дышит.

Воздух. Тепло.

Джи.

Её бог.

Её жизнь. Её смерть.

— Ты понимаешь, кто я?

Где-то глубоко и незаметно шевельнулся страх. Дрогнула и сразу забылась ненависть, и всю её проглотила любовь.

Крошка, с готовностью растворяясь и отдаваясь, бессознательно зашептала:

— Ты мой император…

— А кто ты?

— Я твоя часть…

— Почему ты живешь?

— Ты так решил…

— Присягай мне.

— Моя душа принадлежит императору, моя жизнь в руках императора, моя цель служить императору, — впервые она прочувствовала смысл присяги. Она повторяла ее много раз, заступая на дежурство у трона вместе с гвардейцами, сопровождая императора на приемах, и только теперь слова присяги прожигали её до дна и добивали; распинали, разрывали на куски, вырывая оборванные ростки того, что было её самой сокровенной частью, её духом.